От биографа

Если бы в год, когда мне исполнилось 16, не тигр был властителем мира… Но это именно он, великолепный махараджа джунглей в ярчайшем полосатом атласе, занес тогда над нами свою когтистую лапу. Тигриной лапе, которая легко ломает позвоночный столб быка, ничего не стоит чуть искривить земную ось или, по крайней мере, наклонить ее так, чтобы все понеслось и закрутилось в вихре нежданных событий.

Если бы небесный тигр не внушил коту, обыкновенному, хотя и очень крупному соседскому коту, ощущения своего могущества под защитой своего полосатого покровителя, разве посмел бы этот усатый зверюга проникнуть на наш дачный участок и разгуливать там поутру? Разве утратил бы он на рассвете майского дня страх перед Батоном – ужас, впитанный с детства и крепший в нем, ничтожном котенке, пока он взрастал за сеткой забора, глядя на свирепого пса, охранявшего наши владения? Разве забыл бы, выходя на поиски гнезд с беспомощными голыми птенчиками или теплыми насиженными яйцами, что Батон никогда не дремлет? Разве стал бы недвижно супротив врага в свой смертный час, выгнув спину и яростно шипя, вместо того чтобы бежать во всю прыть и найти себе спасительное укрытие?

В ранний час цветущего мая мой воскресный сон на дачной веранде был внезапно прерван.

– Мальчика убили! – кричала в отчаянье соседка Любка. – Мальчик! Мальчик! Мальчика убили!

Я распахнул дверь на крыльцо. За забором, закрыв лицо руками, рыдала Любка. В этот год она сдала дачу на все лето, кипенно-белым цветом был одет терн и вишни, стояла настоящая жара, и семья даченанимателей с двухлетним мальчишкой переехала из города уже на майские праздники.

– Батон мальчика убил! – услышал я снова. Нет, это был не сон.

Ничего страшнее со мной, кажется, еще не случалось. Я боялся взглянуть с крыльца туда, куда было обращено Любкино заплаканное красное лицо – на заросли бузины и крапивы у сарая, а потому тупо смотрел прямо перед собой, на калитку, ведущую к соседям, и на Любку. Она причитала. Я стоял в оцепенении. Пахло свежей смятой травой, выпустившей зеленый сок, пахло цветами и солнцем.

– Коля, – закричала, всхлипывая, Любка, отняв от красного лица руки и увидев меня на крыльце, – Коля, иди, посмотри, может, жив еще? Мальчик мой! Мальчик! Сколько раз я его от забора отгоняла, пока котенком был, думала, понял, вырос ведь! Котик мой любимый! Пролез-таки… Вот здесь, в этом месте пролез, под калиткой! Коля, Коленька! Беги скорей, я ведь к вам зайти не могу, Батон не пустит… Дай его мне, моего котика, живого или… – И она снова закрыла лицо руками, раскачиваясь под ветвями цветущей яблони.

Мир обрел прежние, привычные, чудесные очертания. Вся красота его вновь вернулась, обрушившись на меня теплым водопадом майского ливня. Зловещая ядовито-зеленая буйная крапива и темная, вонючая бузина ада преобразились.

Ноги еще плохо слушались меня, когда я спускался с крыльца и шел к этим уже не страшным зарослям.

Там, опустив голову к земле и стараясь просунуть нос в щель под сараем, стоял Батон. Не оборачиваясь, он приветствовал меня: султан на обрубке хвоста плавно покачивался.

– Люб, – сказал я, подходя к калитке, – он под сарай заполз. Как достать, не знаю. У нас там досок полно и всякого хлама. Может, выживет. Я Батона запру пока, а ты посмотри, хорошо?

К вечеру Мальчик так и не выполз. Под сараем было тихо. Запертый в доме Батон был спокоен. Под глазом его недолго кровоточила крохотная ранка.

Когда первое горе утихло, Любка сказала только: «Ну, делать нечего. Кошки это кошки, собаки – собаки. Так мир устроен. Ничего, Коленька. Не волнуйся. Забудем. Мы ведь соседи. Да и вообще… Чего уж тут». Как поразила меня эта тихая, печальная формула смирения!

Через пару дней появился запах. Ужасный, невыносимый, тошнотворный. Над сараем, вокруг него и особенно в нем жужжали и носились черные тучи мух. Делать было и впрямь нечего – залежи некогда полезных вещей, скопленных отцом под строением, не позволяли вытащить труп. Так наш сарай стал мавзолеем кота.

Еще через неделю мы почувствовали, что цветет нагретый солнцем шиповник. Потом сладким дурманом дохнула жимолость. Еще позже в воздухе разлился аромат жасмина и поглотил все запахи разом. Все было забыто.

Мой профессор ездил на зачеты и экзамены с дачи в Москву. Я готовился к выпускным – в школу меня отправили, когда мне было шесть, вот и настало время: выпускаться – и сразу же поступать. На биофак. В МГУ, конечно. На факультет, которым четырнадцать лет правил прадед. На кафедру, которой руководил он четверть века бессменно. Прадед – основатель дачи, демиург семейной вселенной. На даче же я и готовился – ко всему сразу. Ко всей моей жизни.

Отец был в экспедиции. Снова где-то в Туве. А может, на Алтае, не припомню. В общем, его, как всегда, не было. Мать в свободные от университета дни (какой уж это был у нее университет! Название одно) красила дачу. Изнутри – окна, двери, полы, а на первом этаже, в прадедовой норе, вырытой им собственноручно лопатой под корнями ели и выложенной кирпичом, – еще и белила оштукатуренные стены. Я помогал двигать мебель, остальное она делала сама. Даже краски сама покупала и возила на тележке из Истры.

Запах масла, скипидара и уайт-спирита перебивал по ночам даже левкои и душистый табак. Профессор делал и эту свою работу с привычным тщанием, но и с порывом, с неистовством сражающегося берсерка, всегда допоздна, иногда чуть не до рассвета. Да ведь первые песни зарянок звучали в четыре, а небо светлело на востоке и того раньше.

Документ Word 5

Держа кисти в одной руке, а пакет с пустыми банками из-под сурика – в другой, я пошла к сараю. Там, сидя на высоком пороге, я завершала свой дневной – нет, скорее, ночной труд. Мыла кисти растворителем, оттирала постным маслом пятна и брызги краски с кожи. Этот заход был особенно тяжким – но ведь и последним! Больше на даче красить было нечего.

Но тоска не прошла. Ее удавалось отогнать только работой. Помогала именно работа физическая. Невыносимая. Невыполнимая. С тоской можно было справиться только таким напряжением сил, чтоб в голове ничего не оставалось. Ни мысли, ни слова.

В то лето Логос меня покинул. Казалось, все книги написаны, дальнейшая жизнь не обязательна. Все сделала. Можно умереть. Вспоминался предсмертный стон арбатского мудреца: «Ничего не сделал. Ничего не успел сделать!» Так, прощаясь с жизнью, горевал мой Учитель, автор множества толстых томов, бесчисленных печатных листов и бесконечности мыслей. И было тогда моему Профессору 95 лет. Мне сейчас 38. Вот как.

Ники… разве что Ники. Да, конечно. Что за дурацкие мысли. Ребенок не выращен, не поступлен. Но как тяжело…

Сидя на шероховатой доске порога, в проеме двери, из тьмы сарая распахнутой в цветущий сад, я медленно оттирала одну кисть за другой, бросая в мешок испачканную краской ветошь, и – не думала, а так – плыла по реке, по ночной, тихой реке моего сознания, замутненного ядовитыми парами едких атрибутов маляра.

Я знала, что на самом-то деле я не плыву. Не плыву и по жизни. Это кажется только. Нет, не плыву – тону. И вспомнилось из детства: на берегу теплой и темной реки Подмосковья спасали тонущего мальчика.

«Держись, держись, выплывай, – кричал кто-то из взрослых. – Держись, двигайся! Сейчас помощь, вон дядя к тебе поплыл, уже подплывает! Держись, держись на поверхности! Старайся!»

«А мне то-о-о-нется, – доносился ответный стон. – Мне то-о-нется!»

Вот и я чувствовала: тонется мне. Тонется.

Но тряхнула головой, отгоняя тоску, как муху (а ведьбыстро они пропали!), и сложила в ведерко отмытые кисти. Даже ночью не отступала жара. Было душно.

Внезапно спину охолодил леденящий ток воздуха. Будто северный ветер пронесся там, за мной, в глубине, из конца в конец сарая. Я обернулась так резко, что ведерко со стуком опрокинулось.

И я увидела. Через весь сарай, из угла в угол, пронеслось что-то вытянутое, полупрозрачное, будто сгусток тумана, голубоватое, чуть светящееся… Это был кот, только неясно-расплывчатый, неочерченный, вытянувший лапы и хвост в стремительном полете под крышей… Привидение кота. Призрак. Вот что это такое.