Впервые я вошла в большую лекционную аудиторию нового здания педуниверситета на юго-западе на заре. Амфитеатр круто спускался к сцене. За моей спиной оказалась доска. Я провела по ней принесенным с собой куском мела. Белый брусок не оставил на изрытой временем коричневой поверхности ни следа. Я положила его на стол. Тот покачнулся. Пока я совершала все эти подготовительные действия, в пространстве стали скапливаться студенты. Это были молодые сильные люди. Они жаждали развлечения или, по крайней мере, дельной науки. По выступу стены, высоко над ними, неспешно прошла кошка. Посидела, умываясь, и спрыгнула в недра огромного рояля. Рояль стоял на сцене рядом со мной, крышка его была давно оторвана, и внутренность служила большой урной. Оттуда торчали струны, но кошка ловко приземлилась на пружинистую груду мусора.

Пора было начинать. Гладиатору рано или поздно приходится выходить на арену. Я подняла руку к горлу, коснулась своего камня и сделала шаг вперед.

– Я прочту вам курс риторики, – сказала я громко. – Мало кто знает, что это такое. А я – знаю. Риторика – это я.

Раздался одобрительный свист – уверенный и громкий. Этот звук пронзил мое сердце. Мне показалось, что первая лекция удалась.

Но уже в 8.30 второй субботы я услышала следующее:

– Вот вы все правильно говорите. Интересно даже. Но… Искры нет. Нет искры. Зажигание не работает. Вы нам лучше расскажите, как ОНИ обманывают. Как ОНИ нас обманывают. Вы газеты читаете? Телик смотрите хоть когда?

Я обещала. Обещания надо выполнять, – гласит основной принцип римского права. И я отдавала дни анализу газетных текстов газет и телевизионной пропаганды. А ночью писала об этом лекции. В результате появилась новая дисциплина – сравнительно-историческая риторика. И сама собой написалась книга – курс тех самых лекций. Я читала их сильным молодым людям, по субботам к 8.30 наполнявшим амфитеатр, чтобы посмотреть, как я – единственный гладиатор – вела бой с собой же под их свист и крики. Да, слушала еще кошка. Скоро кошек стало больше, появилась и бездомная собака, ранней весной нашедшая тепло среди нас. Временами она даже играла, таская по сцене куски картонных коробок.

И самое главное – от лекции к лекции студенты все прибывали. А книга показалась интересной, моментально была опубликована и принесла еще денег. На гонорар мы купили в костромской деревне, в местах, куда не заходил даже Иван Сусанин, кирпича и леса, чтобы подвести под наш дом новый фундамент. Сам дом был оплачен гонораром за книгу о кошках. В те времена издатели еще не успели опомниться и платили авторам, как в Советском Союзе, – много и честно.

Книги следовали друг за другом, и все складывалось. Зато разладилось в институте, на кафедре. Слишком много книг. Слишком серьезный учебник. А автор один. Не по-товарищески как-то. До тех пор мне и в голову не приходило, что если человек пишет книгу, то по неписаному советскому закону он обязан тащить за собой весь коллектив. Что у него должны быть соавторы. Какие соавторы, – наивно удивлялась я, – ведь это я не спала ночами, это я, шатаясь от усталости, читала лекции, это я думала, думала, думала… Это я отказывалась от кино и гостей, от приятного и бесполезного, это я наполняла высоким напряжением каждую минуту уходящих – улетавших дней… Какие соавторы? Тетки, которые не жалели времени, чтобы покормить своих детей вкусненьким, сделать на зиму икру из синеньких, спешили домой, чтобы не пропустить сериал, а в метро читали белые книжечки с яркой картинкой на обложке: Он (на карих глазах слезы) обнимает Ее (синие глаза полузакрыты отстрасти)? Но работать на кафедре становилось невозможно.

И, как всегда в ключевые мгновения моей жизни, зазвонил телефон. Кто же на этот раз – архангел или Мефистофель? Кто бы то ни был, а ждать себя долго он не заставил.

– Пора тебе, деточка, к нам, – услышала я знакомый с детства голос высокой персоны. Самой высокой, с которой наша семья поддерживала отношения. Точнее, конечно, наоборот. Еще недавно персона совсем высокая, ныне ректор коммерческого университета – первого, несколькими годами ранее – советско-американского. То есть, конечно, американо-советского. А теперь – просто первого коммерческого университета в Москве.

Пора, пора. Ты у нас по совместительству уже поработала. Пора и насовсем. Приходи ко мне в университет, поговорим. Жду.

И я пошла. Все ослепляло: по-прежнему, но и как-то по-новому – туалеты, лестницы, стены, на стенах – портреты Основателей. Ведь я могу принять решение – и стану не просто приходящим, приблудным лектором – а блестящим профессором этого блестящего вуза. Вершины власти сияли здесь, как Джомолунгма. Сверкали автомобили и подъезд, мерцали глаза студенток, водопадами лились и искрились их длинные белые и черные волосы, обработанные лучшими шампунями и кондиционерами.

Но как я – та самая, что привыкла читать лекции бездомным собакам и кошкам, а заодно мальчишкам в свитерах, драных на локтях, девчонкам, которые в весенних сумерках синели от голода, – как я осмелюсь учить чему-то этих белозубых повелителей жизни?

И я согласилась. Все, в общем, было понятно. Благодеяние в виде космической по моим земным меркам зарплаты предлагалось не в знак старой семейной дружбы и не просто так. Просто так в этом блистательном мире заоблачных высот ничего не бывает. Я уже была профессором, а профессора – штатные, не совместители – нужны были здесь для министерских формальностей. В минимальном количестве, но нужны. Какой университет без профессора? Смешно! И вот, чтобы в министерстве не рассмеялись, а дали лицензию на образовательную деятельность, а позже и аккредитацию, подтвердив университетский статус заведения с блистательными туалетами, я и понадобилась.

Но я согласилась. И когда я впервые очутилась у кассы и взяла в руки обещанные деньги, мне все казалось, что это недоразумение, зарплату придется вернуть, а вот мне вернуться домой уже не придется. Достоевский какой-то. «Бедные люди». Но все оказалось не так.

И я стала читать лекции в маленьких комфортабельных комнатах, и студентки слушали меня, раскинувшись в низких и мягких креслах, а их сияющие волосы свисали чуть не до полу, перекинутые через велюровые спинки. Девушки чирикали и ворковали, нежно смеялись, отвечая волшебным трелям первых мобильных телефонов и время от времени ругались матом, а я – тосковала.

Я тосковала до боли. До слез. Тосковала о нескладных мальчиках в слишком коротких брюках – горячих спорщиках, остроумных, серьезных и знающих, об их подругах – гордых, смешных и верных, в вытертых дешевых джинсах и вязанных на спицах полосатых шарфах… О той весне, первой и единственной весне моего преподавательского счастья… Но… Облака легли на траву, по реке поплыли ивы…Время вешнее лукаво, быстроного, несчастливо, как беспутная девчонка, та, гордячка, щеголиха, что смеется слишком звонко, только плачет очень тихо… Тосковала я о лестницах, где курила со своими студентами и пила горячий кофе из термоса, о холодных аудиториях с поломанными стульями. И особенно часто тосковала о той, большой, амфитеатром, в которой некогда состоялся ранним утром седьмого февраля мой риторический дебют, а через неделю, на следующей лекции, четырнадцатого, в день святого Валентина, мне на сцену уже бросали самодельные яркие валентинки, как римляне кидали два тысячелетия назад лавровые ветви гладиаторам – за мужество. Да, тосковала об этом самом дне, когда прозвучали слова об искре. Когда сработало зажигание. И все зажглось.

Но вернуться было, как всегда, невозможно. «Смерть мы привыкли видеть впереди, а ведь большая часть ее у нас за плечами», – поучал умник Сенека своего младшего друга Луцилия. Вот и эта часть жизни отошла туда – за плечи, к смерти.

И мне не хватало ветра… Упругого, теплого ветра начала лета, начала жизни… Я еще помнила это: ветер, и вот уж разрыв в облаках, вихрь растревоженных веток… снова качает июнь на руках, в море горячего света – юных, стремящихся в горнюю высь, чтоб взапуски со стрижами с криком ловить непокорную мысль в чистых небесных скрижалях…