А наутро случилось непоправимое. Так, по крайней мере, мне показалось, когда я проснулась – раньше будильника, но не от волнения, а от непривычного света. Утро не было таким уж ранним, но в окно смотрела не октябрьская мгла. И не солнце. Белый свет упал на мою расправленную ладонь, и я увидела все линии на ней так отчетливо, как видит их, верно, старая цыганка. Я вскочила, и вот я у окна. Все в снегу, все…

Ну, спасибо, удружил, Покров-батюшка. Опоздал ровно настолько, чтобы укрыть банку под землей до весны. Как теперь искать клочок суши размером с носовой платок, клочок, покрытый сухой травой или еловой хвоей – кто знает? – заветный квадратный дециметр, под поверхностью которого таится трехлитровка, наполненная долларами, словно весенней травой, налитая до краев зеленью надежды? Куда тыкать шампурами? И снег скрывает все следы…

А как я всегда любила первый снег! Как ждала, пока мрак поздней осени будет изгнан бело-лунным сиянием наступающей зимы! Какой это всегда был праздник – победа света, чистоты, покоя! Как это бывает, я знаю точно… Успела изучить за долгие годы – начала лет в пять, а сегодня вижу в пятидесятый раз. Даже составила год назад описание этого события, странного, как и все земное. Вот оно.

Акт первый. На рассвете закрываем все небо адской сумрачной завесой. Накопим снега – пусть он прогибает кулисы туч иссиня-черным весом. Второй. Явился снег. Не нужно много. Лишь подчеркнуть оград прямые плечи, мотив решеток и застывший строго абрис ветвей, простертых к нам навстречу. Здесь главное – движенье небосвода и глыб клубящихся, чтоб драма нарастала, чтоб в первый день зимы, творенья года, раскрылось сердце и вострепетало перед явленьем солнца в акте третьем – пусть молнией разит зелено-синей, пускай обрушит золотые плети лучей на тверди согнутую спину! И под землей, в метро, соединятся уста двоих – на миг, перед разлукой: они торопят день, чтоб вновь обняться, и гаснет он с покорным снежным звуком…

Да, написано всего год назад. Кто бы мог подумать, что сегодня меня тоже будет волновать то, что происходит под землей. Но совсем иное. Тогда я плакала – стояла на перроне, ждала поезда и даже не вытирала слез. Я знала: никто не поцелует меня в метро вот так, как целует сейчас этот мужчина эту женщину. Вполне пожилые люди, между прочим. Но – юные. Счастливые. Она поправляет его шарф. Они расстаются. Нет, меня – никто. Никогда, никто так не целовал. Даже в молодости. Все кончено. Кончена жизнь. Зачем она мне без любви… Но поезд, грохоча и сверкая глазами, выдвинул из черной норы свое гибкое тело, зашипел и остановился. Я покорно вступила в раздвинутые двери, смахнула перчаткой слезы, взялась за поручень и унеслась в земные недра.

И осталась жива. И сегодня волнуюсь, желаю, ergoживу. Что ж, снег снегом, а выбора нет. Я сняла трубку и набрала номер. Виталина выехала из своего Малого Левшинского нам навстречу.

Мы уселись в ее скромной подержанной иномарке. «Форд-скорпио», для одинокой дамы великоват, но в целом практичен, а главное, бандитского внимания не привлекает. Ники, обмотанный под пальтишком серым козьим платком (температура к утру так и не опустилась ниже 37), Батон, громыхающий стальным намордником по стеклам «форда» (желание бдительного охранника и телохранителя видеть, куда везут хозяев, было удовлетворено, и собака заняла место на сиденье у окна), Алексей с саперной лопаткой и шампурами, я – без особых примет. Виталина, невыспавшаяся и взволнованная, последней заняла место за рулем, как и подобает капитану судна, выходящего в открытое море судьбы. Аквилон резвился вовсю, но «форду», длинному и обтекаемому, как акула, даже упрямый северный ветер был нипочем.

По Садовому выехали на Тверскую, пронеслись по Ленинградке – о серьезных пробках в те времена москвичи и не думали, – и вот мы на Волоколамке, ухабистой, как путь из варяг в греки. Мы доехали до перекрестка с небольшим кирпичным зданием – 11–12-м батальоном ДПС – и Виталина повернула налево, судя по указателю, – к Звенигороду. «Странно, – подумала я. – Ведь заброшенный судьбой и строительными бригадами Виталинин коттедж, по ее рассказам, стоит где-то по дороге к нам, то есть к Троицкой, а значит, от развилки направо». Но промолчала: хозяйке видней. Вот начались взгорья и спуски. Шоссе то вздымалось к небесам, то ниспадало в долины бывших оврагов. Значит, мы почти на въезде в Звенигород. Ники спит, Батон устал отслеживать маршрут и уронил голову на лапы, свесив с сиденья тяжелую морду в стальном забрале, Алексей дремлет, приклонив лысину с только затянувшейся язвой мне на плечо. «Язва по форме точно повторяет озеро Лобнор на карте Центральной Азии», – с удивлением замечаю я.

Это могло бы быть последним, что я заметила в жизни.

Визг тормозов, скрежет челюстей двух столкнувшихся капотов, звон и град разбитого стекла – всего этого никто из нас мог бы уже и не слышать. Если бы Виталина заснула не совсем.

Но она погрузилась в сон целиком. Вся. Так, что даже ее ступня в резиновом сапоге поднялась над педалью газа, и скорость упала как раз к тому мгновенью, когда, не заметив знака «Уступи дорогу», заботливо укрытого, как принято на наших дорогах, от взгляда водителей в зарослях придорожных растений, она наехала на белый «жигуль». Тот тоже успел притормозить, так что от удара у «форда-скорпио» только вылетело стекло со стороны Батона да автомобиль приобрел саркастическую усмешку, как будто акула заметила невинную и беспечную жертву.

«Хорошо, что я усадила всех назад», – подумала я эгоистично, видя, что Виталина невредима, проснулась, слегка ударившись лбом о переднее зеркало, и, потирая несильно ушибленную о руль коленку, выходит навстречу разъяренному водителю «жигуля».

– Дамочка, блин, куда смотришь, твою мать? – орал он, сжав кулаки и надвигаясь на сонно-спокойную Виту. – ДПС вызываем? Или миром?

Гнев звенигородского обывателя был сыгран по системе Брехта, а не Станиславского, с должным отстранением от подлинной эмоции. И хорошо рассчитан: схема ДТП совместными усилиями была составлена, деньги за чуть помятый капот отданы на месте, царапина на лбу звенигородца залеплена пластырем, и мы двинулись к батальону 11–12-му регистрировать происшествие.

– Вита, – все-таки спросила я, кутая Ники в козий платок поверх шапки (Аквилон, пользуясь разбитым окном, проник в теплое нутро «форда»), – а почему ты в Звенигород въехала? Где твоя дача-то бывшая?

– Ах, – отвечала легкомысленная женщина, – я и забыла. То есть не то чтобы забыла. Не забыла, конечно. Просто задумалась. Задумалась – ну и повернула не туда. Понимаешь?

Батальон 11–12-й готовил нам серьезную встречу. «Жигуль», как ни в чем не повинная жертва владелицы иномарки, был отпущен милиционерами незамедлительно. А вот сама иномарка вызвала самые серьезные сомнения. В воздухе витало нечто настолько неприятное, что мы – и Алексей как мужчина, и Ники как больное дитя, и я как почти профессор, – словом, все, кроме Батона, поднялись следом за виновницей ДТП по крутым ступеням туда, где высоко над перекрестком, словно ястребы в гнезде, восседали блюстители порядка на дорогах.

– А «фордик»-то ваш в угоне числится, сударыня, – не отрывая глаз от голубого экрана компьютера, возгласил милиционер. – В угоне, понятно?

– Как? – ахнули мы – дитя, почти профессор, мужчина и женщина.

– А вот так.

– Сколько? – неожиданно хладнокровно произнесла моя подруга.

Наступила совсем уж неприятная пауза. Милиционер смотрел на экран и молчал. Молчали и мы. На пустынном перекрестке не было ни одной машины, кроме нашего криво оскаленного «форда». Мягкий, влажный снег, как вата, поглощал даже писк синиц. Стояла тишина.

И тут раздался звук. Неожиданный, ни с чем не сообразный и очень громкий. Рядом, прямо у входа в батальон, во всю мощь своего дикого горла завыл волк.

Милиционер подскочил на вертящемся стуле, спрыгнул с него и распахнул дверь. За его спиной собрались другие батальонщики. Вой превратился в стон, заунывной кривой опустился вниз, чтобы тут же вновь взмыть вверх – крещендо.