— Вам нужен наш ребенок? — спросила иронически Дорис. — Такое бывает. Вы дадите мне письменное заявление и заберете его. Сразу же после рождения. Но вам следует, конечно, поговорить сначала с вашей женой. У вас ведь есть жена?

— Да, — Хельмут Винтер кивнул головой. — Но, собственно говоря, меня в большей степени беспокоит ваш муж.

— Вы его тоже заполучили, — сказала Дорис. — И как он вам, нравится?

— Мы хотим, чтобы он остался у нас!

— Именно он?

— Поскольку он один из тех, у кого на это больше оснований, чем у других, — объяснил он ей. Они возвратились к скамье. Курильщики уже исчезли. — Как вам сказать… Один из тех, кто не сгибается, когда приходится тяжело.

— Но мне-то от этого ни жарко ни холодно.

— Это в вас говорит эгоизм.

Дорис вновь остановилась. Она выбросила растерзанную травинку.

— Если женщина хочет, чтобы ее муж по вечерам приходил домой, чтобы у нее было три-четыре ребенка от него, которых бы они воспитывали вместе и вырастили из них порядочных людей, которыми могли бы гордиться, разве это эгоизм? Семья, уютная квартира, садик недалеко от города… Все это эгоизм? Тогда я хотела бы быть всю свою жизнь такой эгоисткой!

— Нет, — возразил Хельмут Винтер. Какое-то подсознательное чувство заставило его нагнуться и поднять травинку. Он разглаживал ее между большим и указательным пальцами. — Эгоизмом это все станет тогда, когда другие будут вынуждены платить за это.

— Мы и работаем для этого!

— Я тоже, фрау Юнгман!

— Я не это имела в виду.

— Можете ли вы представить себе, что мы снимем форменную одежду и будем жить так, как вы этого желаете? Ну, скажем, начиная со следующей среды.

— А почему бы и нет?

— То же должно тогда произойти в Польше, в Венгрии, в ЧССР, в Советском Союзе, во всех социалистических странах…

— Ну и что? Знаете ли вы кого-нибудь, кто стал бы проливать из-за этого слезы?

— А как долго при подобных обстоятельствах просуществовали бы, по вашему мнению, социалистические государства? Несколько недель? Дней? Или, может быть, часов?

— А какое отношение это все имеет к моему решению, вы мне можете сказать?

— Большое, я полагаю, — сказал он и посмотрел на нее. — Вы действительно не знаете, как ответить на этот вопрос?

— О чем именно?

— Как долго?

— Те, на другой стороне, должны поступить таким же образом.

Он засмеялся:

— Так оно и будет. Еще не сегодня и не завтра, но будет. И знаете, что тогда произойдет? Тогда громче всех будут кричать те, кто менее всего сделал для этого!

Дорис махнула рукой:

— Освободите меня хоть здесь от политики. Я работаю, живу, как должен жить порядочный человек. Разве этого недостаточно? Вы же видите, к чему это приводит… Передайте Андреасу, что уже поздно. Я напишу ему. Может быть, на следующей неделе или когда-нибудь…

Она направилась в сторону основного здания, ускоряя шаг. Лейтенант поспешил за ней, взял за руку и заставил еще раз остановиться. В правой его руке все еще находилась раздавленная травинка.

— Ты не знаешь, что ты теряешь, — сказал он.

Она посмотрела на него большими удивленными глазами. Речь шла уже не о служебных обязанностях, это неоспоримо. В глубине ее души зародился страх. Она попыталась высвободить свою руку, но это ей не удалось. Он стоял так близко от нее, что она чувствовала его дыхание на своем лице.

— На свете есть один человек, которого ты могла встретить среди сотен других, — говорил он. — Человек, наделенный душой и телом. И он любит тебя. Не так, как некоторые, которые горят чуть заметным огоньком. Человек, у которого много огня, девочка, ты это понимаешь? У вас есть все, что необходимо для счастья в жизни, и ты хочешь это из глупого упрямства сломать, как обычно поступают неразумные малыши…

— Отпустите меня немедленно! — возмутилась Дорис. — Вы все сочиняете! Я — и глупое упрямство!

— Абсолютно точно! Если вам не нравится форма, которую он носит, это ваше дело. Если вы хотите, чтобы он был дома у телевизора точно в двадцать часов, это тоже хорошо, но если речь действительно идет о семье, о вашей любви к нему, о совместном будущем, черт побери, тогда вы должны за это бороться!

— Ну а теперь достаточно! — Ее щеки горели. В глазах появились слезы. Ярость и боль слились воедино.

— Ты думаешь, что это борьба, то, что ты делаешь. При этом ты разрушишь только собственное счастье… — Только теперь он отпустил ее руку. — Ты будешь дурой, если сделаешь это!

Какое-то мгновение казалось, что она даст ему пощечину, но она повернулась и побежала к входу, исчезла в дверях.

Лейтенант Винтер еще какое-то мгновение стоял на том же самом месте. Он рассматривал большое, похожее на казарму здание, сложенное из кирпича еще в прошлом веке. Затем медленно направился к выходу. У привратника, который на этот раз был настроен более миролюбиво, он справился, где можно приобрести новую камеру для мотоцикла.

— Это сделает мой сын, он был артиллеристом, — сказал мужчина и снял телефонную трубку. — Поезжайте сейчас на такси и ни о чем не беспокойтесь.

Суббота, 28 июля, 13.42

В зале ожидания вокзала было как на народном гулянье. Сотни пассажиров болтали, кричали, ругались и шептались. Караваны тяжело дышавших носильщиков. Небольшие группки детей. Ожидавшие и куда-то торопящиеся. Здесь смех, там слезы. Из динамиков раздавались непонятные хрипы. Суббота, полдень. Солнечная летняя погода. Поскорее выбраться на природу, ведь не успеешь оглянуться, как опять понедельник.

Но очередь в цветочный киоск все равно была в два раза длиннее, чем в билетную кассу. Андреас Юнгман нетерпеливо переступал с ноги на ногу, пока не подошла его очередь.

— Пять фиалок, вон тех, — попросил он.

— Одна штука стоит восемьдесят пфеннигов. — Продавщица двумя пальцами выбирала цветы из огромного букета.

Андреас пересчитал монеты. Следующая выплата денежного содержания через четыре дня.

— Тогда три штуки! — поправился он. — Но, пожалуйста, самые лучшие!

Продавщица, молодая черноглазая девушка, бросила на него взгляд, как будто бы сама получала цветы только в женский день, и спросила:

— А она сумеет это оценить?

Ее улыбка согрела его. Фиалки были похожи на три полуночные звезды.

Место рядом с телефонными будками представляло хорошее поле обзора. Андреас увидел стоящего на перроне Хейнца Кернера и пошел к нему. От грохота подходившего поезда дрожали камни. Звуки тормозов резали уши.

— Я думаю, твоя жена приедет через семнадцать минут, — сказал Андреас Юнгман, внимательно осматривая выходящих пассажиров.

Хейнц Кернер так над напряженно смотрел в ту сторону.

— Никогда точно не знаешь, — заметил он. — Что за расписание?!

К верхней платформе подходил еще один поезд. Грохот и шум стальных колес заглушил голос в динамиках.

— Это твой, — кивнул Хейнц Кернер.

Руки Андреаса внезапно похолодели. Человеческая волна надвигалась. Его взгляд быстро скользил по чужим лицам. Старые женщины, молодые женщины. Старые мужчины, молодые мужчины. Дети, дети и дети. Но Дорис не видно. Волна спала. Двое парней тащили громадный чемодан старой дамы, которая с трудом управлялась с двумя таксами.

«Мне нужно уходить отсюда, — думал Андреас. Холод от рук проникал все глубже в его тело. — Мне надо идти, иначе я могу расплакаться перед всеми. Прочь отсюда…»

— Пойдем со мной, Андреас, — сказал Хейнц Кернер осторожно. Он наблюдал за старшим по комнате со стороны. Его голос звучал неуверенно — не испортить бы дело словами. — У моей жены в городе есть родственники. Крис там ночует… Я сыграю Гайдна… Или, если ты хочешь прогуляться… я охотно пройдусь с тобой.

— Твоя жена, что бы она сказала, если бы ты был на моем месте? — спросил Андреас.

— Если бы я захотел остаться в армии?!

— Пошла бы она на разрыв?

— Ты что, с ума сошел! — взорвался Хейнц Кернер, но сразу смущенно умолк. Как бы для того, чтобы сгладить свою вспышку, он добавил: — Конечно, был бы шум фортиссимо. И слезы…