Тем не менее он все же отошел на несколько шагов назад, чтобы одноквартирный дом на склоне горы полностью попал в поле его зрения. И опять заметил полоску света. Совершенно отчетливо. Ошибка исключалась. Сквозь щели ставней первого этажа светилась лампа. Это была комната Олафа. Когда-то они играли там фигурками индейцев, сделанными из пластика, и прожгли несколько дыр в полу, ставя химические опыты. Тогда еще в доме главенствовал дедушка Олафа, специалист по овцам Мехтфельд. Неужели Мехтфельды вернулись? Может быть, что-нибудь случилось с машиной? А может?..

«Гром и молния, — чертыхнулся про себя Хейнц Кернер. — Вполне возможно, что в доме воры. Добра там достаточно. Только цинковая посуда стоит целое состояние».

Кованая железная калитка, ведущая к дому, была заперта. Хейнц Кернер перелез через ограду, спрыгнув на покрытую плитками дорожку. Не видно никаких признаков возвращения Мехтфельдов. Все ставни на окнах были закрыты. Но в комнате Олафа действительно горел свет. Хейнц приложился лицом к щели, но смог увидеть лишь угол книжной полки, открытую дверцу шкафа и одну из овечьих шкур, лежавших на полу для украшения. Он прислушался: никаких звуков, затем постучал осторожно по деревянной ставне:

— Эй, Олаф, ты дома?

Ответом ему было молчание, только за спиной прошуршала где-то в траве мышь или одна из ящериц, которые в это время года на склоне водились в большом количестве.

Хейнц Кернер отошел на шаг назад, посмотрел на ставни и задумчиво потер подбородок. Он чувствовал усталость во всем теле, но его сознание было абсолютно ясным. «Нужно войти внутрь, — подумал он. — А иначе всю жизнь будешь упрекать себя».

Рядом с входной дверью висела кованая железная лампа ручной работы. Одна из ее четырех трапециевидных сторон открыта. Под узкой железной створкой всегда лежал запасной ключ. Кернер знал эту семейную тайну от Олафа. Однако он напрасно прощупывал низ лампы — ключа не было. Ему пришло в голову, что есть еще одна возможность попасть в дом. В период между конфирмацией и тем моментом, когда Олаф стал абитуриентом, случалось так, что на доктора Мехтфельда находил воспитательный пыл и он запрещал провинившемуся сыну выходить на улицу. Но Олаф все-таки нашел возможность покидать дом незаметно почти в любое время.

Кроме него об этом знали еще два человека. Одним из них была Барбара, дочь участкового уполномоченного, а в настоящее время практикантка в одной из редакций по вопросам культуры. Она, по-видимому, уже давно не вспоминала те несколько ночей, которые провела в комнате Олафа. Другим был Хейнц Кернер. Между ним и сыном ветеринарного врача после драки, разгоревшейся непроизвольно и окончившейся ничейным результатом, еще в первом классе школы установились прочные дружеские отношения. У них не было секретов друг от друга. Они читали друг другу первые любовные письма, обменивались открытиями.

Случилось то, чего Хейнц Кернер и ожидал. Оба стальных прута, зарешечивающих гаражное окно, хотя и были толщиною с большой палец, подались без труда в сторону и были извлечены из цементных гнезд. Он осторожно нажал на раму. Окно тихо скрипнуло на заржавевших петлях.

Гараж был пуст. Пахло бензином. Хейнц Кернер ощупью нашел дверь — она оказалась, как он и ожидал, незапертой. Была открыта и дверь, ведущая в подвал. Он заглянул внутрь и, слегка замешкавшись, зажег свет. Рядом с печью, в отведенном для этой цели помещении лежали брикеты угля, но их хватило бы только на четыре-пять зимних морозных дней, судя по мощности печи. А несколько недель назад уголь был поставлен во все дома. Может быть, врач собирался переходить на газовое отопление? Хотя газопровод не проложен еще даже и до окраины. «Удивительно, — подумал Хейнц Кернер. — А может быть, он рассчитывает на то, что парни, занимающиеся торговлей углем, за приличные чаевые всегда сделают исключение из правил?»

И тем не менее у него осталось странное чувство. Вид, который имела комната Олафа, привел его в полное замешательство. Горела лампа у потолка. На смятой постели, на обоих креслах, на столе, под окном и повсюду на полу лежали различные предметы одежды. Между ними — спортивная обувь и бутсы, теннисная ракетка с порванной сеткой. Открытый платяной шкаф зиял пустотой. Только два отделения для белья были нетронуты. Там лежали чистые, аккуратно сложенные нижние рубашки и трусы, полотенца и носовые платки. Вполне определенно, что это были не воры.

А кроме того, дротики в «Летящей лягушке»!

Олаф Мехтфельд нарисовал эту картину в первые же семестровые каникулы. Голубая лягушка величиною с поросенка, с ярко-красными глазами и зелеными, цвета сочной луговой травы, ангельскими крыльями, держащая во рту гаечный ключ. «У христиан — крест с изображением Христа, у бургомистра — служебная печать, у моего отца — старые неаппетитные посудины для пищи, кувшины и тарелки из цинка, а у меня — летающая лягушка, — пытался Олаф объяснить ее появление своему другу. — У человека должна быть какая-то мечта, так вот у меня есть голубая гигантская лягушка с красными глазами, зелеными крыльями и гаечным ключом во рту! Тебе даже необязательно понимать это. Самое прекрасное в мечте — это то, что она только твоя… Посмотри на нее внимательно, на мою летающую лягушку. Думай об этом что тебе заблагорассудится, но не трогай и пальцем, если хочешь, чтобы мы остались друзьями!»

И вот дротики, предназначенные для бросков по мишени, прикрепленной на внутренней стороне двери, торчат в теле голубой лягушки и в одном из красных ее глаз.

«Олаф больше не вернется, — понял Хейнц Кернер. — Он забрал то, что было дорого для него, а потом убил свою летающую лягушку и исчез. Здесь, в деревне, я его больше не увижу. Почему же он не сказал мне ни слова об этом? Ни звука! Позавчера вечером у нашего забора он только хлопнул меня по плечу, сказал: „Всего доброго!“ — и ушел. И даже ни разу не обернулся, пока шел до угла. На третьем курсе свихнулся. Говорят, это бывает. Но чтобы это случилось именно с Олафом? А что с его родителями?»

Свет в комнате Хейнц Кернер оставил. Он заторопился к лестнице, нажал на кнопку освещения и взбежал наверх. На первый взгляд там все было в порядке. Книги, картины — все на своих обычных местах. Но полки над электрическим камином были пусты. Там обычно стояли цинковые тарелки, кувшины и вазы доктора Мехтфельда, выставленные для обозрения гостей. Хейнц Кернер вспомнил несколько искривленную невидную пивную кружку, за которую доктор якобы заплатил столько, сколько молодой дояр зарабатывает за два месяца. На полках ничего этого теперь не было. Холодная пустота и за незапертыми дверцами серванта. Хрусталь, фарфор, о котором Олаф говорил, что он дороже польского «фиата», — все исчезло. Не было ни телевизора, ни холодильника. Во всем доме, по-видимому, осталось только то, что нельзя было вынести незаметно и превратить в наличные деньги. Не столь уж простое мероприятие, ибо в деревне было несколько сот пар любопытных глаз и столько же всеслышащих ушей.

После того как Хейнц Кернер везде погасил свет, он вылез наружу через гаражное окно, закрыл его за собой и установил на место толстые железные прутья. Быстро, почти бегом, он покинул это место, надеясь, что никто его не видел.

Через полчаса он уже лежал в своей постели, смотрел на красноватые и золотистые оттенки светлеющего неба и прислушивался к тиканью будильника. «Просто какая-то загадка… все это… Безусловно!»

Звонок будильника он услышал не сразу. Шум снизу, из кухни, хлопанье дверями, когда родители выходили из дому, шум двигателя проехавшего мимо трактора — ничто не доходило до него. Проснулся он только от солнца, луч которого падал на его лицо. Он заморгал, посмотрел на часы, широко открыл глаза и вскочил, вскрикнув от удивления. Проспал! Впервые за многие годы. Без четверти восемь! Большинство из пятисот тридцати семи коров уже должны были пройти через доильную карусель! До бритвы он не дотронулся, сунул голову под холодную воду, быстро натянул рабочую одежду — и вон из дому. Бегом через деревню, а времени уже без трех минут восемь!