Пятница, 27 июля, 7.16

Везде пахнет апельсинами — внизу, в холле, на лестнице и наверху, в длинном светлом коридоре. Дорис Юнгман не находит этому никакого объяснения. Она до сих нор только три раза бывала в больницах. В тринадцать лет, когда ей делали операцию аппендицита, и потом еще два раза в качестве посетительницы.

— Чудно, — проговорила Дорис. — Как в овощном магазине. — Сестра, которая шла впереди нее, оставалась серьезной и молчаливой. — Пахнет апельсинами, — повторила Дорис.

Ее пульс все учащался. Ей хотелось говорить. Все равно что, только бы не молчать. Здесь все ей чуждо.

Никакого ответа. Сестра остановилась и открыла одну из многих белых дверей в коридоре.

— Пожалуйста, — сказала она и пропустила пациентку вперед.

В комнате стояли три кровати. Белые стены, белая трубчатая железная мебель, матово-голубые гардины. Одна из кроватей не прибрана. С другой кровати на новенькую вопросительно смотрели обведенные темными кругами глаза. Бледное детское лицо, однако голые руки, лежащие поверх одеяла, сильные и загорелые. В них зеркало и губная помада. Женщина кивнула головой в ответ на ее приветствие.

— Пожалуйста! — повторила сестра. Она показала на третью, застланную чистым бельем постель. — В одиннадцать часов будет обход. Вам лучше всего сразу же лечь, фрау Юнгман.

Тон сестры холоден, как ее туго накрахмаленная шапочка. Холодное дружелюбие в каждом взгляде, в каждом скупом жесте. Сестра придерживается этого тона главным образом по отношению к молодым и здоровым женщинам.

— Чемодан с тем, что вам не понадобится, я потом заберу. Вам еще необходимо измерить кровяное давление!

Она исчезла.

— После обеда придет сестра Хайдрун, — сказала темноглазая и посмотрела на новенькую испытующе. — Она ведет себя по-другому. И более разговорчива. Тут не все такие, как эта старая печеная слива… Тоже студентка?

Дорис раскрыла свой красный чемоданчик и отрицательно покачала головой. С каждой минутой ей все более становилось не до разговоров. Она отвечала односложно, раскладывая туалетные принадлежности по полочкам ночного столика. Положив новую сорочку и банный халат на кровать, она села, сняла один ботинок и смотрела на него так, как будто видит впервые. Она сжала губы, вспомнив мать, которая теперь дома мешает тесто для воскресного пирога, стараясь, чтобы в него не попали слезы. «Вот он каков, твой любимый зятек, — думает она. — Что касается совместного счастья и горя…»

— Два года назад мне вырезали гланды, это было потяжелее. — Студентка хотела приободрить ее. — Тогда было ужасно больно, честно. А сейчас это просто укус комара! Не бойся! Можешь, однако, выплакаться. Со мной было точно так же. В основном в этом виноваты мужчины. Скажи же что-нибудь!

— Мой в армии. — Дорис сняла другой ботинок и расстегнула блузку. — А она для него важнее, чем… — Она запнулась, подняла голову.

В коридоре раздавались голоса. Дверь в комнату открылась, и появилась сестра, которая только что была.

— Ваш брат, фрау Юнгман! — сказала она. — В неприемные часы мы разрешаем посещение в исключительных случаях.

«Мой брат?» Туфли остались под кроватью.

В три-четыре шага Дорис достигла двери и выбежала мимо опешившей сестры в коридор. Там она увидела, к своему удивлению, мужчину в форме Национальной народной армии. Он подморгнул ей незаметно одним глазом и предупреждающе поднял чуть-чуть руку: не выдавать, объяснение последует позже.

— Привратник знает, что в утренние часы он даже для родственников не имеет права делать исключение, — сказала сестра и принесла забытые туфли. — Вы можете выйти на полчаса в парк, но потом я хотела бы видеть вас в постели или же вообще никогда более не видеть — чтобы все было ясно!

Дорис Юнгман надела туфли, опершись после краткого колебания на руку молодого человека.

— Пойдем? — спросил лейтенант Винтер.

Дорис кивнула. Они направились к выходу. Сестра смотрела им вслед, пока входная дверь не захлопнулась.

На траве еще сверкала роса, но солнце уже начинало пригревать. Песок тихо хрустел под ногами. Дорис остановилась и посмотрела на офицера:

— Он не захотел или не смог? Вы ведь от Андреаса, не так ли?

— Хельмут Винтер, — представился лейтенант. — Его командир взвода. Ваш муж не имеет ни малейшего представления, что я здесь.

Винтер ни слова не говорит о том, что полчаса назад по пути сюда, выезжая с автострады на дорогу на мотоцикле, взятом у одного курсанта, он едва не сломал голову, когда лопнула камера переднего колеса. Он сделал небольшой пируэт над выложенной камнем дорогой. Но все обошлось благополучно. Он не получил ни одной царапины. Мотоцикл остался лежать в придорожной канаве. У него не было времени заняться ремонтом. Он был счастлив, что водитель «трабанта» подвез его до города. На его форменной рубашке под мышками были видны темные пятна от пота.

— Вы извините меня за небольшой обман!

— Почему вы вмешиваетесь?

— Вы любите своего мужа?

— Я… Но вас-то это не касается!

— У меня об этом другое мнение.

На скамье у грядки цветов мать-и-мачехи сидели четверо мужчин и молодая женщина. На мужчинах — спортивные костюмы, женщина закуталась в светлый банный халат. Она курила, заложив нога на ногу. Они посмотрели на офицера и его попутчицу и наклонились друг к другу головами. Женщина в халате весело вскрикнула. Мужчины засмеялись. Дорис Юнгман прошла дальше. Хельмут Винтер последовал за ней. Поскольку она молчала, он повторил свой вопрос:

— Вы его любите?

— Зачем вы пришли сюда?

— Я не хочу, чтобы произошло непоправимое, — ответил Винтер. — То, что вы собираетесь делать, — ошибка. В этом я уверен. По моему мнению, на свете и так много горя, поэтому нельзя спокойно смотреть на то, как кто-то, вопреки здравому смыслу, собирается сам себе причинить горе. По это справедливо лишь в том случае, если вы его действительно любите.

— Может быть, все уже прошло, — сказала Дорис. Она наклонилась и сорвала травинку, из которой сделала зеленое кольцо и надела на палец. — Так бывает.

— Вы его любите! — с удовлетворением заметил Хельмут Винтер.

Впервые за время их знакомства он улыбнулся. На автостраде, когда у него лопнула камера и его вместе с тяжелым, на триста пятьдесят кубиков, мотоциклом швырнуло на дорогу, и даже еще раньше, когда зазвонил будильник, и даже во время короткой зарядки у него были секунды сомнения в правильности того, что он собирался сделать в это раннее утро. Ведь Андреас Юнгман мог расценить это вмешательство как злоупотребление его доверием. Старший по комнате открыто обрисовал ситуацию, чтобы получить краткосрочный отпуск, а не для того, чтобы офицер вмешивался в его личные дела. «Я кто, командир взвода или миротворец поссорившихся супругов? Как было сказано на одном из занятий? Характерной чертой армий стран социализма является их идейная убежденность. В понятие, как учили их в высшей офицерской школе, входит и любовь к начальнику — любовь к офицеру или унтер-офицеру, с которыми солдат неразрывно связан во время боя, когда речь идет о жизни и смерти. Но подобный образ мышления складывается исключительно в тех областях, которые недосягаемы для приказов и уставов. Он включает обязательно и взаимное доверие, и товарищество. То, что будоражит душу какому-либо солдату моего взвода, причиняет боль и мне, беспокоит меня, воздействует на настроение. Меня это касается, конечно, но, может быть, в случае с Юнгманом дело обстоит по-иному?»

И только в этот момент лейтенант окончательно избавился от чувства неуверенности. Причиною тому послужило не имеющее, казалось бы, никакого значения и тем более связи с ситуацией явление, которому лейтенант не находил даже объяснения. Если бы ему кто-нибудь об этом рассказал, он бы лишь сочувственно улыбнулся. Поэтому он твердо решил ни с кем об этом не говорить. Это было кольцо, которое придало ему уверенности. Узкое зеленое кольцо из травинки.