— Нет, товарищ унтер-офицер!

— Понимаю, товарищ Юнгман! Все понятно!

Хейнц Кернер играл на гобое, полулежа на кровати. Тонкая, наполненная чувством мелодия звучала как далекая пастушья песня. Андреас, стоя перед открытым шкафом, прислушивался. Тихие, грустные звуки захватили его. Эгон Шорнбергер этого не понимал. Во всяком случае, не в данный момент. Он массировал себе ноги, одна из которых была гладкая и бледная, а другая покрылась красными пятнами. «Никогда бы не подумал, — признался он себе, — что значит какая-то дурацкая тряпка, пока с этим не пришлось столкнуться!»

Йохен Никель и Бруно Преллер уже надели выходные брюки, когда из санчасти возвратился Михаэль Кошенц.

— Вы никогда не догадаетесь, кто стоял передо мной в очереди в санчасти, — рассказывал он бодро, снимая с себя пропотевшее обмундирование. — Лаппен-Калле! С двумя такими волдырями на ступне! — Большими и указательными пальцами он показал круги величиною с монету достоинством в две марки.

— Заткни наконец свою глотку! — прикрикнул на него Эгон Шорнбергер.

Михаэль Кошенц замолчал и оглянулся в поисках помощи.

— Что это с ним? — спросил он удивленно.

Никто ему не ответил. Он покачал головой и снял с плечиков выходную форму.

Андреас Юнгман отправился в душевую. Возвратившись в комнату, он надел тренировочный костюм и растянулся на кровати. Хейнц Кернер продолжал извлекать из своего инструмента все новые трели.

Кошенц и Никель были почти готовы к выходу в город. Они носились между столом и кроватями, натыкались на табуретки и дверцы шкафов, хихикали, кашляли и ругались, возбужденные и радостные, как городские дети на стогу сена. Увольнение — волшебное слово!

Эгон Шорнбергер попрыскал из пульверизатора на волосы. Вся комната уже пропахла его польской туалетной водой. Он посмотрел недовольно на Кернера:

— Парень, не мог бы ты подождать со своими этюдами, пока мы не уйдем?

Йохен Никель молниеносно схватил парик Кошенца и надел на себя. В нем он выглядел как карикатура на Людовика XIV.

— Отдай, — потребовал гигант и попытался сорвать с головы друга свою собственность.

Однако Никель реагировал быстрее. Парик оказался растянутым в разные стороны.

— Отпусти, говорю тебе!

— Прочь лапы!

— Не занимайся ерундой, парень!

Раздался короткий глухой звук, как будто сломалась изъеденная червями доска. И тут же — взрыв хохота. Хейнц Кернер прыснул через мундштук.

— Ребята, вам этого хватит как раз на две бороды!

— Как рождественским дедам! — пошутил Андреас.

Кошенц взорвался. Он был очень сердит. Потеря означала для него большее, нежели он делал вид.

— Заткнись, парень! — набросился он, не сдержавшись, на старшего по комнате. До сегодняшнего дня никто его еще не видел таким взбешенным. — Тебе-то можно быть совершенно спокойным!

Андреас Юнгман выпрямился и спустил ноги с кровати. Странная тишина установилась в комнате. Из почти невидимого, едва мерцающего и покрытого пеплом огонька головешки вдруг возникло пламя. Хейнц Кернер положил свой гобой на колени и внимательно смотрел на всех. Шорнбергер возвратился от двери.

— Ну-ну-ну! — проворчал Бруно Преллер. — Оставьте это хотя бы сейчас!

— Что оставить? — спросил Андреас. Он посмотрел на всех по очереди.

Эгон Шорнбергер не отвел взгляда.

— Если серьезно, — сказал он без малейшей иронии в голосе, — я не нахожу этому объяснения, Андреас. Ты же имеешь отличную профессию, жену, полный кошелек и полную свободу… В армии ведь тебе лучше не будет!

— Его прямо-таки тянет в армию! — прокричал Йохен Никель. — Так бывает!

В этот момент терпение Андреаса Юнгмана лопнуло. Он вскочил, в два шага достиг насмешника, схватил его за лацканы куртки и начал трясти восклицая:

— Хватит! Довольно! — Лицо его стало бледным как мел. Все находившиеся в комнате замерли. — Открой свои уши, да пошире, Йохен! Так широко, насколько можешь, слышишь? То, что я тебе сейчас скажу, я скажу в первый и последний раз, но ты должен запомнить это, если не хочешь крепко поссориться со мной.

Йохен Никель напрасно старался освободиться. Он умоляюще посмотрел на Кошенца, но тот покачал головой: сам расхлебывай, приятель.

— Классовая борьба, классовая задача! — Глаза Андреаса Юнгмана сверкали. — Для меня это не просто слова. Я не ищу легкой жизни, черт побери! И если до тебя еще не дошло сквозь твою толстую шкуру, то знай: то, что ты называешь «под знаменами», для меня как раз то место, где я сегодня, завтра, а возможно, и в последующие годы смогу сохранять самое ценное, что мы только имеем, — мир! Именно мир! А если ты сейчас ухмыляешься и даже пытаешься насмехаться… Мне очень жаль, Йохен, но в таком случае ты получишь от меня такую взбучку, о которой будешь вспоминать даже будучи пенсионером, можешь на меня положиться! — Мягким толчком он отпустил его.

Йохен Никель поправил свой поясной ремень и молча пошел к двери. Эгон Шорнбергер снял только что надетую фуражку и пригладил волосы ладонью. Михаэль Кошенц смотрел то на Йохена Никеля, то на Бруно Преллера. Андреас вновь растянулся на кровати, как бы говоря: конец дебатам!

— И тем не менее, — заметил Эгон Шорнбергер осторожно, — это не укладывается в моей черепной коробке!

— Ты что собираешься изучать? — спросил Андреас абитуриента. На его лице вновь медленно проступала краска.

— Химию, — ответил Эгон Шорнбергер. — Хочу стать дипломированным химиком.

Йохен Никель дернул Михаэля Кошенца за рукав. Гигант последовал за ним с большой охотой.

— Итак, пока! — бросил он и вышел из комнаты.

Из коридора послышался голос Никеля:

— Граждане, запирайте на замок девиц, выходят вольные стрелки!

Бруно Преллер усмехнулся. Его тоже тянуло последовать за ними, но он пока не спешил.

— А почему именно химию? — спросил Андреас абитуриента.

— Почему, почему… Действительно, почему? — Шорнбергер сдвинул фуражку на затылок и просунул большие пальцы под ремень. — Потому что я нахожу в этом удовольствие. Во всяком случае, так мне кажется. Поскольку в химии есть еще белые пятна. Загадочные явления. Удивительные возможности…

— Могу предположить, что на свете еще есть люди, собирающиеся стать химиками, разработать новые, более совершенные лекарства, средства, чтобы штаны носились дольше или продуктов стало больше. К примеру! — Андреас Юнгман внимательно посмотрел на абитуриента.

Эгон Шорнбергер взглянул на часы:

— Теперь, пожалуй, уже нет смысла идти.

— Тем не менее, — проговорил Бруно Преллер. Он рассматривал в карманном зеркальце свой галстук. Убедившись, что все в порядке, он закрыл дверцу шкафа. При этом взгляд его скользнул по картине с распятием.

— Мой отец помнит еще старого Хайно Ранкевитца, которого у нас в свое время слушала половина деревни, — начал Хейнц Кернер.

Эгон Шорнбергер снял ремень и расстегнул куртку. Он сморщил нос, ибо догадывался, куда клонит гобоист.

— Дедушкина пыль, — заметил он устало. — Лучше играй в дудку дальше!

Хейнц Кернер покачал головой.

— С тобой станешь умнее! Только потому, что имеются люди, подобные Андреасу, нашему Лаппен-Калле и лейтенанту, ранкевитцы уже не имеют больше решающего слова в нашей деревне. Или здесь, в армии. Да и вообще, парень, такому интеллигентному человеку, как ты, это должно было быть понятным уже давно!

— Точно, — подтвердил Бруно Преллер. Его рука лежала на ручке двери. — Но бог знает почему я не улавливаю необходимости оставаться в армии на три года или там на десять лет… Даже за две тысячи в месяц! Ну а сейчас — пока!

После его ухода в комнате стало тихо. Вечерняя поверка и обход комнат сегодня для второго взвода отпадали. Эгон Шорнбергер первым залез под одеяло. Через несколько минут его дыхание стало глубоким и размеренным. Старший по комнате выключил свет.

Хейнц Кернер спросил, не будут ли ребята возражать, если он поиграет еще с полчасика в темноте. Возражений не было, но при двух условиях: никаких маршей, а тем более песни о желтом тарантасе! Лучше что-нибудь легонькое.