Я хочу ему ответить, но он резко нагибает ее, стрекотание машинки раздается над самым моим ухом, и прикосновение холодного металла заставляет меня вздрогнуть. Не глядя ни на мою голову, ни на ее отражение в зеркале, мастер водит машинкой и одновременно разговаривает со стоящей рядом парикмахершей.

— …ее уже выдвигали в райсовет!

— А какая она? Вы ее видели?

— Ох! Очень некрасивая! Злая и какая-то… ужасная… Брр! — В зеркало мне видно, как плечи и грудь парикмахерши вздрагивают. Она морщит юное бледное лицо с полными красными губами. Я любуюсь ее отражением, но…

— Не вертитесь, молодой человек! — И двумя пальцами сжав в висках мою голову, парикмахер поворачивает ее. Милое лицо исчезает из зеркала, а на глазах от боли выступают слезы.

— Готово! — кричит, не обращаясь ко мне парикмахер. Я встаю и смотрю на себя в зеркало: круглая, нелепо остриженная голова, два больших, как у ребенка, уха… «Нет, — думаю я печально, — никакая девушка…»

Но мои размышления прерывает Митрофанов. Он уже машет мне рукой из-за стеклянной двери.

XVI

И вот мы у входа в мыльное отделение. Здесь нас встречает опытным цепким взглядом человек в белом халате. Он оттирает своей сильной рукой начало очереди и смотрит на ладонь сержанта Митрофанова. Там опять шелестит тридцатка.

— Поделитесь с другими! — говорит ему Митрофанов.

— Закон! — отвечает он, обдавая нас запахом перегара и филичевого табака и отворяя дверь.

— Почему без очереди?! — вопрошает интеллигентного вида пожилой человек.

— У них было занято! — отрезает ему впустивший нас. Человек морщится и, отодвинувшись, вздыхает, а мы входим в раздевалку. Шум — как на вокзале. Копошатся сотни людей; мы ищем себе свободное место.

Один из банщиков смотрит на нас, улыбаясь еще издалека. Мы подходим. Широким жестом он показывает на два места и вытирает их тряпкой. Сержант Митрофанов говорит ему тихо:

— Тридцатка.

— Ничего разменяем!

— Я отдал там… в дверях, на двоих.

— Ах, Сергею Павловичу! Ничего — разделим!

Мы садимся. Сбоку на стене висит громадное объявление. На темном стекле золотыми буквами написано:

— Пистолетика нету? — вежливо спрашивает банщик Митрофанова.

— Нет, — отвечает Митрофанов, подавая ему бумажник.

— А у вас, молодой человек?

— У меня ничего нет.

— Вот так-то лучше всего!

Митрофанов, сняв через голову гимнастерку, отстегивает ордена, подает их все тому же банщику. И остается в нижней белой бязевой рубахе с завязками у горла. Через секунду он уже топчется в громадных широких кальсонах, при виде которых я невольно улыбаюсь. Потом, топая ногами, он сбрасывает и кальсоны и остается обнаженным. Я, не отрывая глаз, смотрю на него.

Высокий, с нежной розовой кожей, блестящей под светом электрической лампочки, с развитой красивой мускулатурой, сильными руками и ногами, с широкой грудью, свежим румяным лицом, он кажется мне таким прекрасным, что я на миг забываю обо всем! Человек из другого мира! «А как же он должен нравиться девушкам!» — думаю я и замечаю, что все тощие старички смотрят на Митрофанова с таким же восхищением и завистью.

— Что ты? — спрашивает он.

— Ничего… Я так…

Он поворачивается и показывает мне свой бок, испещренный множеством маленьких шрамов.

— Мина! Понял?

А я… Я деликатно смотрю на его живот… а потом и пониже… и думаю: «Какая дура эта Дуся!»

— Пошли, — зовет он.

— Погоди.

Я быстро сбрасываю свою одежду и вижу, как меняется у него лицо.

— Что ты? — спрашиваю я.

— Ничего… так… — говорит он, но потом не выдерживает: — Ух! Какой ты скелет!

Не отвечая, я пропускаю его вперед, любуясь его фигурой. Внезапно со скамьи слева встает высокий худой человек.

— Кто тут? — спрашивает он. Вытянув вперед тощие руки, выставив обожженное порохом лицо, просит: — Доведите меня…

Мы берем его под руки и ведем между скамеек. Длинная металлическая трость зажата у него в одной руке, в другой — мочалка и мыло.

— Ты чего, — спрашивает он, не поворачивая головы, у Митрофанова, — полный такой? Фронтовик, что ли?

— Да.

— Я так и думал… У торгашей походка другая.

И тут мы видим, что на скамьях, расположенных ближе к выходу, раздеваются инвалиды. Митрофанов замедляет шаги. Зрелище жуткое! Вот, раздевшись, они встают и начинают прыгать, как дети, потому что у них у всех по одной ноге! Держась друг за друга, они образуют фантастическую цепочку людей, танцующих фантастический танец, танец войны…

— Пошли быстрее! — говорит сержант слепому.

— Быстрее я не могу, — отвечает тот. — Доведите меня до дверей, дальше — я сам.

Доводим его до дверей, он берется за стенку, а мы входим внутрь. Пар стоит клубами. Прямо навстречу нам катится на маленькой тележке привязанный к ней ремнями человек. Он весело кричит:

— Берегись! Задавлю!

Митрофанов вздыхает и просит меня:

— Знаешь… пойдем туда, где их нет, а?

— Хорошо.

И мы идем в самый конец бани, где в темноте и тесноте, плеская друг на друга, намыливаясь и ополаскиваясь, сидят старички, худые, сморщенные, мальчики, похожие на меня… как скелетики. И когда среди нас попадается упитанный мужчина, молодой, с целыми руками и ногами, нам ясно: это или фронтовик, или торгаш, или «деятель» вроде нашего домоуправа.

Я становлюсь в очередь за водой, а Митрофанов отправляется искать шайки и пропадает в темноте длинного зала, наполненного паром, шумом голосов, плесканием воды, грохотом цинковых шаек.

А я думаю, сколько же времени у нас всех уходит на то, чтобы купить хлеб, сесть в трамвай, в автобус, попасть в баню, в парикмахерскую… и всегда ли так будет?

И вдруг я вижу Джевада Гасановича Орлеанского! Ведомый под руки двумя банщиками-старичками в фартуках из клеенки, он широко улыбается, сверкая золотыми зубами, выставляя вперед громадный, поросший черными волосами живот, похожий на брюхо кабана, переставляя тоненькие ножки. Он направляется к парилке. Все смотрят на него, пораженные безобразной толщиной его фигуры.

— Кто это? — слышу я за спиной.

— Директор овощного магазина.

Джевад Гасанович поворачивается, смотрит — и говорившие умолкают. Когда дверь парилки захлопывается за ним, кто-то из стоящих задумчиво говорит:

— Да… Кому война, а кому х… одна!

Мы сидим с Митрофановым в парной, на горячих мокрых досках, поджав ноги, и блаженствуем! Пот ручьями стекает по коже. Я смотрю на счастливое лицо Митрофанова.

— Слушай! Ты влюблялся? — неожиданно спрашивает он.

— Нет… то есть немного… — И я, конечно, краснею, хотя здесь это едва ли возможно.

— А я все время влюбляюсь! — со вздохом сообщает он. — И все время всех их, — я понимаю, что речь идет о девушках, — всех их хочу… — И он произносит с детства мне знакомое слово. — Понял?

— Всех, — хихикает тощий старичок, сидящий снизу и слышавший эту фразу, — нельзя! Но стремиться к этому надо!

Митрофанов не обращает на него никакого внимания, он поворачивает ко мне свое мокрое разгоряченное с прекрасными большими глазами лицо.

— Уговори майора отпустить меня сегодня вечером! Я тебе подарю… — И он шепчет мне на ухо: — Альбом немецких голых красавиц!

Вот это подарок! И мне кажется, что я люблю его еще больше!

— Спасибо! Я постараюсь… Но ведь он говорил тебе…

— Говорил-говорил! Ему хорошо: он семейный! Понял? И жена у него, говорят, красавица. А я… я ничего еще не видел! Я всего третий раз в жизни… А может, меня через месяц убьют?

Я содрогаюсь от этих его слов. Я смотрю на него, такого прекрасного… Нет! Это невозможно! Этого не может быть! Не может он быть так обезображен и искалечен, как тот, что ползет сейчас внизу и, желая подняться на полок, протягивает к нам руку всего лишь с одним пальцем…