Они сворачивают за угол, толпа бежит за ними. Вот человека подводят к Капитану Немо. На минуту милиционеры выпускают его, и он дрожащей рукой вытирает кровь с лица. Капитан Немо вынимает фотографию, смотрит на нее, потом на человека, кивает, садится в машину, захлопывает дверцу. Мотор заводится, и машина, подпрыгнув, уезжает.
Окружив милиционеров и тех в штатском, мы рассматриваем дезертира. Он поднял голову к солнцу и закрыл глаза. Бледное, изможденное, испачканное кровью лицо… Его бьет сильная дрожь.
— Пошли! — приказывает милиционер.
— Дяденьки, — просит он, — не крутите руки… Я сам пойду!
И, окруженный ими, ступая одной босой ногой, а другой — в ботинке, он медленно идет по улице к нашей милиции. Толпа — следом.
Увидев во дворе милиции синий автобус, он вздрагивает и оборачивается. Чья-то рука толкает его в спину, но он продолжает оглядываться. Какое-то время он смотрит на нас, потом опускает голову… Один из милиционеров подсаживает его в автобус, поднимает подножку, захлопывает дверцы. Шофер дает сигнал, мы пятимся, освобождая дорогу…
И тут раздается отчаянный крик.
— Подождите!!!
И мы видим ее, бегущую по улице. Мне кажется в первые минуты, что она не бежит, а летит, так стремительно ее движение. Шофер недоуменно смотрит сквозь стекло, а машина продолжает выезжать со двора.
Со сбившимися седыми грязными волосами, испачканным, залитым слезами лицом, в рваной одежде, простирая руки, она, добежав до столбов ограды, снова кричит:
— Подождите!!!
Машина выезжает на мостовую.
— Сыночек! — кричит она таким душераздирающим голосом, что я начинаю дрожать. — Сыночек! Родной мой!
А там, в автобусе, белея сквозь грязные стекла, возникает на мгновение бледное лицо. И исчезает. Мы понимаем, что чья-то сильная рука оттащила его от окна.
— Помогите! — страшно кричит Нюрка и цепляется руками за ручку задних дверей. Машина дергается сильнее и, не поспевая за ней, она выпускает ручку и падает в пыль на дорогу как подстреленная.
Автобус скрывается за поворотом. Пыль, поднятая им, медленно садится на дорогу. Мы молча смотрим на лежащую Нюрку… И никто не решается к ней подойти.
Старуха, одетая в черное, решительно раздвигает толпу, подходит к Нюрке и помогает ей подняться.
— Кто это? — спрашивает чей-то голос.
— Мать Героя… — отвечают в толпе.
XIV
Вечером, возвращаясь домой, я вижу у наших окон Дусю. Заметив меня, она прячется за угол.
«Где же сержант Митрофанов?» — думаю я.
Наши старухи, как всегда, сидят на скамейке. С вытянутыми худыми шеями, уставившиеся на меня, они похожи на черепах. Я здороваюсь и притормаживаю, так как знаю, что они начинают говорить о человеке, как только он повернется к ним спиной.
— Офицер у них отец-то!
— Их отец сгнил давно! — зло и громко возражает кто-то, так громко, что я понимаю: эти слова предназначены мне.
— Где же?
— Где-где! В этом… исправительно-трудовом лагере! Где ж ему быть, буржую?!
«Чтоб вы сдохли!» — думаю я, прибавляя шагу. Но как только берусь за перила крыльца, слышу за углом, у липы, голос Дуси:
— Обманщик! Обманщик! Не уйдешь! — шипит она.
— Отпусти меня!
Я оглядываюсь: с искаженным от злобы лицом, вцепившись сразу в оба рукава гимнастерки сержанта, она трясет его… Ордена брякают на груди Митрофанова, а пилотка уже лежит на земле. Я подхожу к ним и поднимаю пилотку.
— Ах ты сволочь! — Слюна брызгает у нее изо рта. — А еще фронтовик! А еще орденоносец!
Она шипит как змея. Я содрогаюсь, увидев ее лицо: неузнаваемое, с широко открытыми глазами, искаженным ртом — лицо сумасшедшей!
— Я покажу тебе, как ходить в милицейское общежитие! Я покажу тебе милиционершу! Тварь рыжую! Проститутку! Давалку несчастную!
— Отпусти, дура! — тихо говорит сержант. — Рукава оторвешь!
— Ах так?! Ах так?! Рукава пожалел?! А душу мою ты пожалел, сволочь? А сердце мое пожалел? А обольщать не побоялся? Ты что думаешь, я мужика не имею?! На мне хотел жениться сам директор! Да я хоть завтра могу быть замужем! Да я тебя, паскуду…
Я ахаю. Отпустив один из рукавов, она замахивается сумочкой, целясь в лицо сержанта. Но он, сделав резкое движение назад, крутит той рукой, которую она держит за рукав. Дуся охает от боли и выпускает его. Сержант Митрофанов бьет ее по руке что есть силы. Сумочка как бы взрывается, открывшись в воздухе, блеснув металлической цепочкой. Подобно искрам, из нее сыплются на тротуар какие-то ножички, щипчики, пилочки, пузырьки и… фотография. Митрофанов, быстро нагнувшись, поднимает фотографию и прячет в карман. Морщась от боли, Дуся стоит, безмолвно глядя на свои рассыпавшиеся сокровища и внезапно разражается рыданиями. Прислонившись к липе, уткнув голову в ладони, она горько плачет. И я вдруг замечаю, что ее чулки аккуратно заштопаны, шелковое платье стирано-перестирано и полиняло, сумочка, лежащая у моих ног, — дрянь, немецкая эрзац-кожа… А из разбитого флакона духов, перебивая запах липы, ползет удушливый аромат «Грез лета», которые на нашем рынке стоят пятьдесят рублей флакон… И мне становится ее жалко. Я нагибаюсь и, ползая по тротуару, собираю рассыпавшиеся вещицы. Все это я засовываю в сумку и подаю ей.
— Спасибо, — сквозь слезы произносит она, — а фото?
— Нет…
Еще несколько раз всхлипнув, Дуся вытирает лицо платком, поворачивается… Не узнать ни лица, ни голоса!
— Митрофанов! — просит она. — Отдай мне фото!
Нахмурив брови и мельком взглянув на наши окна, откуда на нас смотрят дядя Вася и брат, он отвечает:
— Если ты еще раз схватишь меня… — и я вздрагиваю от его дальнейших слов: — Я набью тебе морду!
Дуся не в силах ничего сказать. И я понимаю, как надо с ней разговаривать!
— А-а… — это все, что мы от нее слышим.
— Пошли, — говорит мне сержант, — а то баня закроется!
Вслед нам несутся громкие рыдания. Мы поднимаемся на крыльцо, а старухи со скамейки идут к Дусе.
Я внимательно оглядываю пол под нашей дверью, но письма мне нет.
Когда мы входим в комнату, брат широко открытыми глазами смотрит на нас, а дядя Вася, не переменив позы, стоя у стола, спрашивает сержанта:
— Ну что? — Он смотрит на него в упор. — Без синяка?
— Без, товарищ майор!
— Впредь запомни, что я тебе скажу! — Митрофанов топчется перед ним, а я вздрагиваю от крика дяди Васи. — Как стоишь?! Руки по швам!
Сержант в мгновение ока принимает стойку «смирно» и таращит глаза на дядю Васю. А тот, выйдя на середину комнаты, продолжает:
— Я покажу тебе, как отлучаться! Я покажу тебе, как гулять! Ты где находишься — на службе или нет?! Отвечай!
— Так точно!
— Что — так точно?
— На службе, товарищ майор!
— Ну так и служи!
— Так точно!
— Объявляю тебе выговор! — И дядя Вася умолкает.
В наступившей тишине из открытого окна мы слышим всхлипывания Дуси и голоса бабок:
— Вишь, как он его! Выговор дал! А там, глядишь, и выволочку дасть! Или посадить его в ету… военную тюрьму! А там он и пойметь, что к чему! И на фронт пошлють… в штрафную! Не плачь, милая!
Рыдания Дуси еще громче.
— …на фронт его пошлють! Без очереди! А там, сама знаешь, мигом застрелють!
Дуся воет.
Дядя Вася смотрит на Митрофанова и, молча, сжав правую руку в кулак и открыв рот, колотит себя по голове, левой указывая на сержанта. Получается такой жуткий звук, как будто бьют по пустой тыкве.
«Надо будет научиться этому стуку…» — думаю я.
— Не буду больше! — шепчет Митрофанов, преданно глядя на дядю Васю. — Зарекаюсь!
— А разлучница-то кто? — слышно во дворе.
— Милиционерша… рыжая… — сквозь рыдания отвечает Дуся.
— Проститутка! — говорят старухи одновременно, и это у них выходит так, будто они репетировали для театра — хором.
Дядя Вася опять смотрит на сержанта, но тот уже возится со своим чемоданом, стоя перед ним на коленях, достает белье. Внутри чемодан обклеен красавицами из немецких журналов. Похожие друг на друга, они посылают нам свои сладкие улыбки, и у меня пестрит в глазах — такое их множество. В центре совершенно обнаженная девушка, похожая на японку, прикрывает веером низ живота.