Памятник беспомощно смотрит на Капитана Немо, а тот, не говоря ни слова, поворачивается и идет к выходу.

— До свидания, — говорит им в спину дядя Вася.

Памятник что-то бурчит в ответ, а Капитан Немо, молча и, как мне кажется, о чем-то задумавшись, берется за ручку двери. И когда он быстро и бесшумно отворяет их, в нашу комнату, чуть не падая, вваливается… Дуся, но успевает все-таки схватиться за косяк. Капитан Немо изучающе смотрит на нее, а она жалко улыбается дрожащими губами.

— Извините, — говорит она этим двоим и уходит в свою комнату.

Закрыв за ними входную дверь, я возвращаюсь.

— И так вы живете, пока мы там воюем! Обещай мне, если они снова будут приставать к вам, написать мне немедленно! — Дядя Вася все еще не может успокоиться.

Мама молчит, а потом быстро подходит к нему и порывисто обнимает:

— Васенька! Милый! Спасибо! — Голос ее прерывается.

— Что ты, дорогая! Успокойся! Все будет хорошо. Но… как же вы жили все эти годы? — тихо спрашивает он.

— Это одному богу известно…

VII

Теперь, проходя мимо директорского кабинета, я невольно замедляю шаги. Что он делает там? Читает? Просто сидит? Тишина царствует теперь в этом углу нашего коридора. Не слышно ударов кулаком по столу, рева, распеканий… Не выбегают из его кабинета перепуганные бледные школьники… Не выходят озабоченные учителя… Печальный, согнувшийся, совершенно седой, он приходит рано утром в свой кабинет, садится там, и до самого вечера мы его не видим.

Гулкие шаги, раздавшиеся в конце коридора, прерывают мои размышления. Это Чернетич. Сжав губы, с каким-то особенным выражением лица, он быстро идет по коридору и, только кивнув мне, входит в директорский кабинет. Через минуту дверь распахивается и Чернетич подходит ко мне.

— Прощай! — И он подает мне руку.

Сердце мое падает. Я сразу все понимаю. А он уже бежит к нашему классу. Я — за ним.

Онжерече, встав из-за стола, не отрываясь, смотрит, как Чернетич обходит все парты и всем пожимает руки. Ребята молча прощаются с ним. Вот он подходит к Онжерече и протягивает ей руку.

— Прощайте, — дрогнувшим голосом говорит он. — Прощайте, Серафима Александровна! И спасибо за все!

Она обнимает и целует его. И стоят на фоне нашей грязной доски освещенные косыми лучами солнца Онжерече и самый красивый, самый лучший, самый благородный, самый смелый из нас — Драгомир Чернетич. Онжерече пытается что-то сказать, но у нее ничего не получается: рот косится в сторону, а язык не слушается…

— Не говорите ничего! — просит Чернетич. — Прощайте! Прощайте!

Он бежит к двери, отворяет ее и пропускает директора, который, опираясь на свою палочку и скрипя протезом, спешит в класс. В его руках лист бумаги…

— Вот… характеристика…

Чернетич берет этот листок и — на лестницу; шаги, гулко отдаваясь, эхом доносятся до нас, потом затихают; хлопает входная дверь. Онжерече и директор подходят к окнам, и мы — вслед за ними.

Чернетич подбегает к женщине, одетой во все черное, неподвижно стоящей у крыльца и держащей мешок. Наша нянечка Прасковья Федоровна выходит на крыльцо. Чернетич и женщина в черном отходят от школы, Драго берет у нее мешок, и тогда наша нянечка крестит их широким крестом… Чернетич еще раз оборачивается и улыбается, подняв к нам голову. Машет рукой… Секунда — и они скрываются за соседним домом.

— Кто эта женщина? — спрашивает директор, сморкаясь в большой, бывший когда-то белым платок.

— Мать! — коротко отвечает Онжерече, повернувшись к нему.

«Все! Завтра я пошлю это письмо!» — решаю я.

VIII

Насколько легче нам стало жить, как приехал дядя Вася! Особенно понял я это по тому, как изменилась мама. Помолодевшая, веселая, она стала смеяться, раньше приходить домой… За нашим столом теперь сидят двое мужчин! И каких! Наш дядя Вася — майор-гвардеец и сержант гвардии Митрофанов! Каждый раз я бегу домой из школы со всех ног, желая увидеть их поскорее. И каждый раз, как вижу их, с печалью думаю: одному скоро в госпиталь, другому — в Сибирь, на побывку к родным. А потом обоим на фронт.

Скоро ли кончится война? И тогда… Ах, вот тогда! Тогда мы заживем новой прекрасной жизнью! Все страшное будет забыто, исчезнет, рассыплется в прах… и никогда не повторится! Ведь не может это повториться?! Просто не может! Так не бывает!

Я подхожу к дому. Навстречу мне в черной кавказской бурке, опираясь на палочку, идет дядя Вася, ведя чистого, умытого и прилично одетого брата.

— Здравствуй, — говорит дядя Вася.

— А мы гуляем! — сообщает брат. — И нас все видят! И Нюрка видела. Знаешь, как глаза выпучила! Но она совсем плохая… пьяная!

— Ну что нового в школе? — перебивает его дядя Вася.

— Мы сегодня проводили нашего ученика на фронт… Вернее, он получил повестку. Как ты думаешь, когда он будет на фронте?

Улыбка сбегает с лица дяди Васи. Он останавливается и ковыряет палочкой землю. Молчит… Потом поднимает голову:

— Через месяц, я думаю, а возможно, и раньше. — Видимо, ему не хочется говорить об этом.

Мы медленно идем вместе по нашей тихой улице, на которой между булыжниками пробивается зеленая трава. И я вижу: в конце ее появляются наш домоуправ и Джевад Гасанович Орлеанский.

Посмеиваясь, выставив вперед толстые животы, оба с портфелями, они идут нам навстречу, и мой брат при виде домоуправа прижимается к дяде Васе. А дядя Вася с любопытством смотрит на толстое, с висячим длинным носом и синими щеками лицо Джевада Гасановича и на такое же жирное, но с коротким толстым носом и красными щеками лицо нашего домоуправа.

— Вот и наш домоуправ, — говорю я.

— Отлично! — Дядя Вася поворачивается к сержанту Митрофанову, который, взявшись неизвестно откуда, идет за нами, и говорит: — Вон того дяденьку — живо ко мне!

— Слушаюсь! — отвечает Митрофанов, бежит к домоуправу и что-то говорит ему.

Тот расплывается в улыбке. Шире… еще шире! Сейчас лопнут щеки. Нет, выдержали! Подошел. Улыбка стала настолько широкой, что в его пасть, кажется, может въехать «студебеккер»!

— Сердечно рад! — говорит он, показывая длинные, как у крокодила, зубы. Джевад Гасанович внимательно смотрит издали, не подходя к нам. — Сердечно рад познакомиться с фронтовиком! Ну как, близка победа? Я сам очень хотел пойти на фронт… но… креплю оборону здесь, так сказать, в тылу! Так как и тыл должен жить…

— Простите, — перебивает его дядя Вася, — правда ли, что эта семья, — и он показывает на нас с братом, — в течение двух зим не получила ни одного полена дров?

— Нет, конечно! Но… я проверю. Вообще-то у нас были и серьезные упущения! Между нами говоря, мои заместитель… кстати, ее подоз… Одним словом, — доверительно шепчет он, — в наши ряды пробрался враг!

— Извините. — Дядя Вася отодвигается.

— Чегой-то?

— Захмелеть не хочу, — вежливо объясняет дядя Вася.

— Гы… Да! В наше в общем-то неплохое управление домами пробрался враг, пробралась уголовщина, которая под личиной общественности скрывала свой преступный и звериный облик! Но теперь…

— Дрова будут, голубчик? — тихо спрашивает дядя Вася.

Но домоуправа понесло… Сейчас он в роли разоблачителя!

— Но мы вовремя выявили его… ее! Его! Врага то есть! Раз! Сорвали маску! Два! Как видите, и мы не дремлем и…

— Все! — громко обрывает его дядя Вася. — Я все понял. — Он говорит очень внушительно и отчетливо. — Я вас прошу запомнить следующее: если в срок, как положено, талоны на дрова не будут получены — раз! — и он загибает палец, — водопровод не будет починен — два! — канализация не будет исправлена — три! — стекла не будут вставлены — четыре! — и двери не будут починены — пять! — я приму меры!

Домоуправ покрывается пятнами, пытаясь улыбаться в то же время как можно приятнее.

— И эти меры будут законными, быстрыми и действенными! — В голосе дяди Васи звучат металлические ноты. — И помните: это семья фронтовика!