Костя убедился: за год в лачугу никто не заглядывал. Теперь она снова послужит ему приютом. Здесь холодно и сыро. Зато место надежное. Кому придет в голову, что кто-то скрывается под тропой в этом каменном мешке? Хорошо и другое: недалеко от дома, рукой подать до Коли и Сани и наблюдательный пункт отличный. Из одного окошка видно, что делается на станции, из другого легко пересчитать машины, бегущие через переезд из города на Лабораторную улицу, на Корабельную сторону и обратно. По ночам отсюда можно делать вылазки на пристань и станционные пути. Но сейчас для него главное — скрыться, замести следы и выждать.

Костя зябко поежился. Сырость и холод проникли под бушлат. «Надо бы взять из дому одежду потеплее и одеяло, — подумал он. — Тогда живи тут хоть до лета».

За домом на Куликовом поле, вероятно, уже установлена слежка. Людвиг, конечно, и о нем не забыл. У тетки на Лабораторной тоже не покажешься. Петька сказывал Сане — улица кишмя кишит шпиками и полицаями.

А что, если попросить Валю? Она зайдет к тетке и подождет, пока та сбегает за одеждой на Куликово поле! Все равно нужно забрать у Вали подшивку газет и листовок. Нельзя подвергать ее риску. Костя посмотрел на часы: пожалуй, еще не спит. Не мешкая, он подошел к окну, раздвинул доски и выскользнул наружу.

Погода менялась. Подул резкий сырой ветер, разгоняя застоявшийся туман. Мокрый снег слепил глаза. Напоследок гримасничала гнилая крымская зима.

И все же чувствовалась весна: говорливые ручьи, талая земля под ногами, неуловимая весенняя свежесть воздуха, запахи прели, раскисшей глины. Еще неделя, и зацветет миндаль — первый вестник черноморской весны.

Много злосчастий обрушилось на Костю: провалы, разгром подпольных групп, потеря близких друзей и угроза, нависшая над ним самим. Но горе, скорбь не повергли его в отчаяние, не лишили способности ощущать радостное пробуждение природы, остро чувствовать волнующие, пленительные запахи чародейки весны.

После случая с жандармом Курцем, когда ему пришлось проявить всю свою ловкость и находчивость, чтобы спасти Валю от обвинения в преднамеренном убийстве, он понял, что эта девушка чем-то ему дорога. Ему всегда хотелось быть рядом с ней, помогать ей, оберегать. Он стал замечать, что и у нее изменилось к нему отношение. Последнее время они виделись не только на пристани, но и как бы случайно, не сговариваясь, встречались в доме у Фроси, куда он с Колей заглядывал по вечерам и где нередко заставал Валю, приходившую к подруге ночевать.

С каждым днем дружба их крепла. Но откровенные разговоры не переходили известной грани. Давая Вале читать листовки, он говорил, что получает их от одного из своих товарищей. И не потому, что не доверял. Суровая школа подполья научила его многому и убедила в том, что не все можно и нужно говорить даже самому близкому человеку.

Мысль привлечь Валю к подпольной работе давно зародилась и не покидала его. Неделю назад он говорил об этом с Александром, и тот обещал встретиться с Валей, потолковать по душам. Но арест помешал состояться свиданию.

Валя, конечно, о многом догадывалась, но у нее хватало такта не спрашивать о товарище, у которого он берет листовки, и почему он то один, то вместе с Колей и Саней вдруг куда-то по вечерам исчезает. Интуиция подсказывала ей, в какие уголки его внутреннего мира не стоит заглядывать. И он ценил ее деликатность и чуткость.

Ежедневно видеть Валю, слышать ее голос, делиться с ней мыслями для него стало потребностью. Три дня, которые он не видел ее, показались ему бесконечными.

Костя спешил. Всю дорогу он думал, как лучше объяснить и оправдать свое позднее появление. Он, конечно, скажет Вале, что пришел по делу, что без ее помощи ему не обойтись. Он даже приготовил нужные фразы и старался их запомнить.

По первому звонку Валя вышла в коридор, закутанная в шаль, и провела Костю в свою комнату, освещенную коптилкой и красными отблесками пламени железной печурки.

В комнате было жарко. Валя сбросила шаль и осталась в цветном сарафанчике, обнажавшем шею и плотно облегавшем девичий стан; волосы, еще не просохшие после мытья, были повязаны алой косынкой.

Вся она была какая-то свежая, розовая, сияющая. Все, от милого лица до маленьких босых ног в тапочках, было так пленительно и ново, что он, видевший Валю всегда либо в грубой спецовке на пристани, либо в обычной простенькой блузке, заправленной в юбку, внутренне замер и даже смутился.

— Вот хорошо, что ты пришел! — воскликнула она. — Где ты пропадал целых три дня? Я уж думала, с тобой что-нибудь случилось.

Костя видел лицо, сияющее теплой улыбкой, блеск радости в глазах, и все заранее подготовленные им слова вдруг улетучились из головы.

— Хоть и не в пору пришел… но по правде… уж очень соскучился.

Сказав эти неожиданно выпорхнувшие из сердца слова, он вконец растерялся и, смущенный, умолк.

— Не верю, — Валя зарделась от нечаянного полупризнания, но сделала вид, что не принимает его всерьез. — Так просто ты бы не зашел. Признавайся, я угадала?

— Признаюсь. — Костя поднял вверх руки. — Иначе бы не решился.

— Видишь, угадала! — Валя старалась скрыть за улыбкой разочарование. — Почему ты не был на работе? Болел?

Костя уже оправился от смущения.

— Ты слышала, что всюду идут аресты?

— Да. А что? — Валя насторожилась.

— Видишь ли, жандармы арестовали того парня, который давал мне листовки.

— Теперь и до тебя могут добраться. Тебе обязательно нужно скрыться.

— Я уже облюбовал местечко. Но там долго не высидишь. Костя обрисовал свое убежище, не называя улицы, где оно находится, и попросил сходить к тетке.

— Ну конечно! Я все сделаю, как ты сказал. А где ты сегодня ночуешь?

— Да там и ночую.

— Ну и простудишься! Оставайся у нас. И я и мама будем рады.

— Неудобно как-то, — возразил он.

— Неудобно? Тебя никто не видел. Почему же не остаться?! Костя колебался: не поставит ли он Валю и Ольгу Андреевну под удар?..

Печка гудела и жарко дышала. Он представил себе сырое, холодное убежище под Лагерной и зябко поежился. Вспомнив, что собирался взять подшивку газет и листовок, он попросил принести их. Валя вышла из комнаты и вскоре вернулась с пачкой газет, сшитых серой рыбацкой ниткой.

— Я последние, что ты давал читать, тоже подшила, — сказала она.

Костя сел на скамейку у печки и в раздумье стал перелистывать газеты. Каждая страничка будила воспоминания, одна за другой перед ним возникали картины будничной жизни подполья.

Вот памятный листок, один из первых, отпечатанных на пишущей машинке, похищенной у Филле. Эту сводку с фронта он принимал вместе с Жорой на квартире у Миши Шанько, а потом расклеивал в центре города. Теперь Жора, Миша, Виктор Кочегаров и Мила томятся в фашистских застенках и не быть им на воле…

А эту газету, с оторванным уголком, делали Жора и Женя Захарова. Женя учила его набирать, и Жора рассыпал тогда набор и ругал себя, а она смеялась. Нелегко было Жене: день работала в типографии городской управы, а по ночам в душном подземелье обучала товарищей наборному делу. Иногда, чтобы не уснуть за кассой, она пела «Раскинулось море широко». Жора, украдкой вздыхая, поглядывал на нее. Они, кажется, любили друг друга, скрывая свои чувства и от самих себя и от товарищей.

Перевернув еще листок, Костя прочел заголовок, набранный крупным шрифтом на всю страницу. Этот заголовок Сашин. Верстка газеты тогда задержалась. Жора и Женя требовали от Саши «шапку» на полосу, а у него ничего не получалось. Наконец он принес вот эту самую «шапку» и, наверстывая время, сам набирал ее. А Кузьма с Ваней, дожидаясь конца верстки, уснули в кухне на полу: они обычно печатали газету.

С горечью и грустью в сердце Костя листал пожелтевшие уже странички, и перед ним, как на экране, возникали дорогие лица товарищей. В этих строках, полных пафоса борьбы, гнева и ненависти, запечатлелись их пылкая мысль, их кипящая кровь, их гордые, непокорные души. Сколько ночей и дней провели они в подземелье, печатая эти листовки, потрясавшие своей взрывчатой силой советских людей. Что с ними сейчас?