Через час арестованные были доставлены в комендатуру, где их уже поджидал офицер-эсэсовец, прибывший из города на катере. Когда партизан под конвоем увезли в город, Володя поспешил рассказать обо всем Пьеро. Тот уже спал и вышел на стук в исподнем белье и накинутой на плечи шинели. Чтобы не разбудить детей и жену, они прошли на кухню. Перечисляя приметы партизан, Володя увидел, как Пьеро побледнел.

— Это же… ко мне шли, — прошептал тот. — Ах, рябая змея! Прикидывался своим… Он и других выдаст. Должны еще прийти.

— Заткни ему глотку, — предложил Володя.

— Его увезли в город?

— Нет, он остался.

— Значит, дома, — густые черные брови Пьеро сошлись на переносице, а глаза недобро сверкнули. — Вот мы и возьмем его будто на допрос в СД, к Майеру. Подожди тут…

Через несколько минут он вернулся уже одетый по форме и спросил:

— Ты знаешь, где стоит мой ялик?

— Знаю.

— Вот туда его и отведем. Будет гадюка собой рыбу кормить.

Перед уходом Пьеро взял с кухонной полки гирю и положил в карман.

Когда на следующий день агенты службы безопасности появились на Северной, то Барюкова в хате, где он жил один, не оказалось. По слободке поползли слухи. Одни говорили, что он сбежал, другие — что за предательство убит партизанами, третьи уверяли, что утонул.

Об участи, постигшей предателя, узнал Ревякин, которому Володя все рассказал.

— Сейчас идет следствие. Боюсь, как бы меня и Пьеро не зацапали.

— Вот что, Володя, — лицо Александра вдруг оживилось, — ты от Фетисова знаешь: нам позарез нужны оружие, топографическая карта Крыма и полицейское обмундирование. Добудешь?

— Добуду, — подумав, сказал Володя. — Можно взять у нас на участке.

— Тогда бери и сматывайся из полиции. А через несколько дней мы тебя с Фетисовым отправим в лес. Обмозгуй, как все провернуть, чтобы не зацепило Пьеро.

— Если смотаюсь, подозрения по делу Барюкова целиком падут на меня. Но за пропажу оружия Пьеро, пожалуй, несдобровать.

Расставаясь, Ревякин и Володя условились, как и прежде, держать связь через Фетисова и раз в неделю встречаться у Володиной родственницы на Корабельной.

Прошло несколько дней, а от Мариченко вестей не поступало. С беспокойством ехал Александр в школу на Северную сторону. Однако из разговора с уборщицей школы он понял, что никаких происшествий за эти дни на слободке не случилось, и это его немного успокоило.

У Гузова в тот день уроков черчения в школе не было, и Александр после занятий возвращался на пристань один. День выдался теплый и ясный. Изредка повеет в лицо ветерок, дохнет извечными запахами рыбацкого поселка — рыбы, просмоленных канатов, водорослей, пригретой солнцем земли — и снова затихнет.

Катер недавно отошел, и пристань пустовала. Только у кнехта причала стоял полицай в ладно пригнанной по фигуре серо-зеленой шинели. Это был Мариченко.

«Меня ждет», — подумал Александр и решил поговорить с ним. Хотя на причале никого не было, приходилось соблюдать осторожность: из любой хаты на горе пристань как на ладони. Пройдя по мосткам, Ревякин сел на другой кнехт лицом к берегу, спиной к Володе и, не оборачиваясь, тихо спросил:

— Ну как с тем делом?

— Все выполню, — так же тихо ответил Володя. — Через три дня, в ночное дежурство…

— Что слышно из лесу?

— Прочес идет у сел Гавры и Кучук-Узенбаш. Туда со всего Бахчисарайского района стягивают карателей…

— Все. Кончаем, — оборвал разговор Александр.

К пристани подходила группа женщин, а справа, из глинобитной хибарки, что стояла над обрывом у самого берега, вышел пожилой рыбак в брезентовой робе с веслами на плече и стал по тропке спускаться к ялику, привязанному у деревянных мостков. Лицо рыбака, прокаленное ветрами, солью, зноем, было темным, только правую щеку, как след от удара хлыста, пересекал желто-белый рубец.

Ревякин знал этого аборигена рыбацкого поселка — Павла Ивановича Григорьева по рассказам Володи. Раза два переезжал с ним на ялике в город, когда возвращался после уроков. Ему нравился этот суровый, молчаливый рыбак. В могучих плечах его и цепкой моряцкой походке вразвалку чувствовалась скрытая сила.

— Э-гей! Дядя Пава! — Мариченко поднял руку, приветствуя рыбака, и сошел с причала на берег. — Ты не подкинешь меня в Аполлонову балку или на Павловский мысок? Кстати, дело к тебе есть.

Рыбак положил весла в ялик.

— Не сручно мне, Володя… Ну ладно уж, сидай. Начальству не положено отказывать, — сказал он, пряча в усах улыбку.

…С того дня Володя Мариченко не давал о себе знать. Сегодня его дежурство. Сегодня ночью истекал назначенный им срок.

Опершись на косяк двери веранды, Ревякин курил.

Что таит эта сырая, туманная зимняя ночь? Что сулит она — радость успеха или огорчения? Быть может, в эти минуты решается судьба похода? Впрочем, чего гадать — орел или решка? Володя не бросает слов на ветер. Всегда был точен и аккуратен.

Кончив курить, Ревякин вернулся в дом, сел за стол, решив написать письмо на родину и отдать Осокину. Взяв лист бумаги, он задумался.

Прошло три года, как он расстался с отцом и матерью, с родной далекой Саратовщиной. Незадолго до лета сорок первого года, окончив институт, он вернулся из Балашова в свой колхоз. Учительствовать не пришлось в родном селе — началась война, и с первых дней он на линии огня. Рядовым бойцом артиллерийского полка сражался в южных степях Украины, оборонял Одессу, затем Севастополь. Его полк стал гвардейским, краснознаменным. После второго ранения его наградили орденом Красной Звезды, присвоили звание гвардии старшины и приняли в партию. Его не вернули на батарею, а до окончательного выздоровления послали работать на продсклад полка. В госпитале он получил последние вести из дому. Мать тогда писала: отец рвется на фронт, что ни день ходит в райвоенкомат. «Да, старик не мог усидеть дома. У него кипучая кровь рубаки-буденновца», — подумал Александр. Вспомнились рассказы отца о жестоких схватках с деникинцами в вихревых рейдах красной конницы по тылам белополяков. Где-то он теперь? Все еще в колхозе или где-нибудь на Днестре, Житомирщине, а может, под Ленинградом? Александр обмакнул перо в чернила.

«Дорогие папа и мама! — писал он. — Шлю вам из далекого края горячий сыновний привет и множество лучших пожеланий. Еще братский привет сестрам Марусе, Шуре, Вале и братишке Володе. Вы долго не получали от меня никаких вестей и, вероятно, считаете убитым. Но я жив. Подробней о своей жизни сообщить не имею возможности. Скажу лишь одно: живу примерно в том месте, где последнее время был, и в скором будущем надеюсь увидеться. Очень хочется что-нибудь узнать о вас. Но это пока невозможно.

С сыновним приветом, ваш сын. Всех крепко целую».

III

День теплый, пасмурный. Небо обвисло космами набухших облаков. Казалось, вот-вот польет, но дождя не было. К вечеру с моря снова наполз туман, поглотив голые грязно-рыжие холмы Северной стороны и главный рейд. Февральский день короток. А когда пасмурно да еще туман, он кажется еще короче.

В густых сумерках перед вступлением на дежурство Мариченко пересек площадь у пристани и взобрался на косогор у берега, где стояла хатенка рыбака.

Дверь открыл дядя Пава, провел его в кухоньку, освещенную коптилкой. Малюсенькое окошко было плотно завешено тряпьем. Рыбак смотрел на Володю и ждал. Он был скуп на слова, жизнь приучила его не сорить ими.

— Сегодня ночью перекинешь меня на Корабельную, — сказал Володя. — Приготовься.

— Весла завсегда под рукой. Только ты того, пораньше, чтобы затемно обернуться.

— Буду в третьем часу. Ночной пропуск тебе выписан. Ожидай.

— Добре.

Переступив порог хаты, Мариченко скрылся в тумане. Он знал — старый рыбак не подведет. У дяди Павы свои счеты с немцами. Фашисты убили его сына в Инкермане, и сам дважды пострадал. Сперва был ранен осколком снаряда, а позже — разрывом мины, от которых навек остались несколько шрамов на теле и отметина на лице.