Туда и опустил Мераб едва живую ханым, не успев даже удивиться и этой кошме, и живой беседке в самом удобном углу двора.

Теперь нужно было незнакомку напоить. Рядом с колодцем нашелся ларь, где в удивительном порядке выстроились кувшины, кумганы, чаши и пиалы, лишенные пыли и следов употребления.

Вот в одну из таких глубоких чаш и налил Мераб прозрачной и обжигающе холодной воды. Пригубил божественный напиток сам.

— Холодновата водичка…

— Полагаю, мальчик, лучше лечить незнакомку от простуды, чем рыть могилу…

Мераб не мог не согласиться с этим.

Первые же капли оживили незнакомую ханым. Воистину, они не только оживили, они и омолодили ее. Ибо губы, пусть и потрескавшиеся от суховея, оказались полными и прекрасными, а глаза, еще слегка воспаленные от жары и ветра, темными и глубокими. Незнакомка улыбнулась и откинулась на подушки.

— Клянусь, — озадаченно проговорил Мераб, — не было здесь ни этих шелковых подушек, ни столика, Аллах великий, с огромным подносом фруктов, ни…

Озадаченные слова Мераба перебило блеяние козы.

— И козы здесь никакой не было, клянусь!

Алим тоже был озадачен волшебными переменами. Однако в его разуме уже забрезжил ответ, хотя пока и неясный. Но следовало, думал маг, сделать так, чтобы Мераб сам понял происходящее.

— Полагаю, мой друг, коза появилась здесь для того, чтобы мы могли восстановить свои силы и напоить теплым молоком прекрасную ханым, которую ты вынес из песков.

— Теплым? — еще больше озадачился Мераб. — Но где же я возьму…

Не успел юноша договорить, как услышал волшебный аромат: так могли пахнуть только лепешки. И не просто лепешки, а те, которые пекла кухарка его отца, толстушка Айше.

Эта жизнелюбивая красавица частенько повторяла любимые слова визиря, отца Мераба.

— Хорошего человека, — говорила она, — должно быть много.

И выносила к ужину огромный поднос с лепешками, полными сыра и специй, зелени трав и ароматных орехов…

Вот и сейчас ноздри Мераба щекотал именно такой аромат. Лепешки с зеленью и орехами яснее ясного говорили (о нет, они просто кричали), что их пора вынимать из печи.

— Из печи? — Мераб оглянулся и увидел печь, выбеленную и притаившуюся у входа на женскую половину дома.

— А домишко-то вовсе не лачуга кожевенника… — Это сказал Алим, пытаясь понять, как домик его далекого детства мог столь быстро превратиться в обитель весьма зажиточного человека… Купца или мастера золотых дел, к примеру.

Тем временем Мераб принес огромное блюдо лепешек. А затем и глиняный кувшин молока, теплого и пахнущего миндалем.

— Этак нам скоро понадобятся и повар, и слуги, и…

Нет, суетливые шаги пока не зазвучали, но разгадка, брезжившая в разуме Алима, уже была совсем близка.

— Кто ты, смелый юноша? — меж тем заговорила незнакомка.

Первый же глоток теплого молока вернул краски ее лицу. Девушка оказалась ослепительно хороша, хотя была истощена до последней степени. Однако ела она неторопливо, изящно, насыщаясь, а не поглощая пищу, как сделал бы на ее месте любой, не видевший ни крошки уже долгие дни.

«Но откуда я взял, — подумал Мераб, — что она давным-давно постится? Почему я подумал так? Она просто изящна, мала ростом и… диво как хороша!»

Почему-то сейчас созерцание красоты незнакомки вызвало печаль в его сердце. Однако вопрос прозвучал, и требовалось ответить.

— Я зовусь Мерабом. Уважаемый Анвар, визирь далекой страны Джетрейя, — мой отец, Бисмиля — моя мать. Кто ты, красавица?

Губы девушки чуть искривились.

— Красавица, говоришь… Да эти свирепые ветры превратили меня в скелет, обтянутый кожей.

— Клянусь небосводом моей великой родины, ты столь же похожа на скелет, как я — на попугая пиратского корабля!

Девушка улыбнулась. Быть может, немудреной шутке Мераба, а может, его горячности. Однако ответа не последовало. О, коварство, присущее женщине, не оставляет ее даже на пороге смерти! И, быть может, даже за ее порогом.

— Я Хаят. Так меня нарекли в далекие-далекие годы те, кто дал мне жизнь и воспитал…

— Далекие годы, прекраснейшая? — Мераб заглянул в глаза девушки. — Клянусь, ты столь же молода, как и я… Или, быть может, годом или двумя старше.

Хаят села и протянула вперед руку. Мераб, не понимая, что с ним происходит, не в силах отвести глаз, вложил ладонь девушки в свою. Тогда Хаят, чуть опираясь о руку юноши, встала и сделала несколько шагов по двору, еще недавно крошечному, а сейчас просторному, выложенному серыми плитами и покрытому яркими дорожками.

Мераб, как пришитый, шел за ней. О нет, конечно, не пришитый, он просто пальцы размыкать не хотел, да и не мог, ибо больше всего на свете опасался, что прекрасная, как сон, стройная, как тополь, девушка исчезнет в свете заходящего солнца.

Заходящего солнца?.. Еще недавно Мерабу казалось, что солнце, словно приколоченное гвоздями к небесному своду, неподвижно висит над головой. А сейчас оно садилось, косые тени пролегли через весь двор, расчертив его подобно шкуре полосатой лошади, коварной зебре.

Наконец тень от высокого пирамидального тополя (Аллах великий, откуда здесь было взяться тополям?) упала на противоположную сторону дувала. И в этот миг чуткий слух Мераба уловил призыв к молитве: где-то далеко, быть может, за добрый десяток лиг, закричал муэдзин.

— О всесильный и всемилостивый, — проговорил озадаченно Мераб. — Муэдзин?.. Откуда здесь взяться муэдзину?

О, как хотелось Алиму, чтобы у него сейчас было тело, руки и ноги, чтобы смог он встряхнуть за плечи мальчишку, дабы увидел тот наконец-то разгадку, рассмотрел, сколь близко подошел к ответу на все заданные вопросы.

Увы, похоже, не его, Алима, желания здесь исполняются в первую очередь… «Надо будет шепнуть мальчишке, что мне уже надоело жить бестелесным духом. Быть может, и для меня найдутся в этом мире забавные перемены…»

Меж тем Мераб, завороженный беседой с Хаят, не видел вокруг ничего. Губы девушки, налившиеся жизнью, произносили какие-то слова, подрагивали ее пальцы, по-прежнему покоящиеся в его руке. Но он не столько участвовал в беседе, отвечая на какие-то вопросы, сколько наслаждался тем, что беседует с прекраснейшей из женщин.

Юноша не заметил, как они поднялись по пологой лестнице на второй этаж дома, как вошли в покои, явно предназначавшиеся для отдыха. Не заметил, как дом, в который уж раз за сегодня, превратил одну из комнат, доселе просто заваленную подушками, в тихую и уютную опочивальню с огромным ложем и прозрачным кисейным пологом. С двумя лампами, не столько дарующими свет, сколько сгущающими в углах тьму.

Мераб не замечал никаких перемен. Ибо могут ли какие-то перемены в обстановке его дома (уже его, воистину) сравниться с тем, что его мечта, его ожившая греза беседовала с ним. И в тот миг, когда она, нежно улыбнувшись, взяла с подноса румяный персик, понял Мераб, что ничего в целом мире не хочет более, чем любви этой девушки. Понял, что родился лишь для того, чтобы встретить ее, красавицу, и что все годы учебы отдал тому, чтобы извилистые пути судьбы привели его в ее объятия. Понял Мераб, что теперь отныне и навеки его душа принадлежит лишь ей, странно прекрасной, удивительной и нежной Хаят[3], оправдывающей имя столь полно, сколь только возможно себе это представить.

Хаят замолчала. Быть может, она ждала ответа на какой-то свой вопрос, быть может, просто наслаждалась тишиной и прохладой вечера. Молчал и Мераб. Он жаждал прикоснуться к девушке, жаждал и… не смел.

— Что же ты молчишь, юноша? — улыбаясь, проговорила Хаят. — О чем ты задумался?

И Мераб понял, что миг настал: сейчас или никогда.

Он упал к ногам девушки, поднял на нее молящие глаза и произнес:

— Я молчу, великолепная, ибо желания сжигают мою душу. Могу ли я, смею ли надеяться, что ты не оттолкнешь меня?

— Глупенький, — смех Хаят был бархатистым. Мераб поймал себя на том, что любуется ее длинной шеей и мечтает запечатлеть горячий поцелуй в соблазнительной впадинке у ключиц. — Я не оттолкну тебя. Ибо вижу, что страсть затопила твой разум. Открою тебе тайну: я желаю тебя столь же сильно, сколь ты желаешь меня. Иначе зачем бы я затащила тебя в опочивальню?