О, как захотелось Мерабу в тот же миг оказаться среди жителей этого города! Пройти по его улицам, вслушаться в наверняка неторопливую речь обывателей, ощутить вкус пищи, что готовится их руками… «Должно быть, великое счастье — оказаться тем самым избранным», — подумал юноша. Однако учитель продолжил рассказ и следующие слова не просто удивили, а изумили Мераба, заставив позабыть о мечтах.

— Рассказывают, что дороги в этом городе все сплошь выложены камнем. Но то не простой камень — то огромные самоцветы, обработанные так, чтобы превратились они в яркий и прочный ковер без колдобин и выбоин. Ибо знают жители Медного города, что самое большое богатство в жизни человека не самоцветы или золото, а жизнь, спокойная, несуетная и мудрая; человеку куда больше счастья доставит созерцание детской игры, чем блеск мертвых украшений, а для слуха станут отрадными звуки прекрасной музыки и добрых слов, а не звон сыплющихся монет.

Теперь ученики почтенного Мустафы в голос вздохнули — от зависти, конечно. Ибо ученики царской школы происходили из семей царедворцев, то есть людей небедных, однако стремящихся к тому, чтобы не умолкал в их домах рекомый звон сыплющихся в карман монет и не угасал блеск самоцветных камней на их пальцах и в украшениях чалмы.

— Легенда, мои ученики, говорит также, что ездят по этим удивительным дорогам не повозки, запряженные лошадьми или ослами, ходят по ним не рабы, несущие паланкины. А движутся по дорогам из камней самоцветных самоходные экипажи, и управляют этими экипажами не только мужчины, но и женщины…

Более того, говорят, что женщины в Медном городе, раз уж речь зашла о них, пользуются такими же правами, как и мужчины, что они избирают себе спутников жизни, согласуясь с собственным вкусом, а не следуя лишь повелениям родителей или подсказкам свах, и что девушки вольны учиться и избирать себе профессию наравне с юношами. Женщины города столь же прекрасны, сколь свободны и сильны. И что гармония в семьях творит богатство этого города наравне с мудростью правителей и золотом казны.

Мераб уже готов был задать вопрос, но его опередил Джемал — старший сын начальника дворцовой стражи, юноша, более верящий в силу кулаков, чем разума.

— Но как же, о мудрый учитель, до сих пор обороняется этот город? Должно быть, узнав о его существовании, многие правители мечтали назвать его своим?

— Ты прав, мой друг, многие правители и мечтали об этом, и пытались сделать это. Но ты, как и эти правители, слушал меня не очень внимательно. Ибо я в самом начале рассказа упомянул, что город этот лежит за пределами разума нелюбопытного и ограниченного и путь в Медный город открыт немногим. Но разве воинственного правителя можно назвать человеком любопытным, если он жаден и опирается лишь на силу кулаков и мечей?

— Ты прав, учитель, нельзя назвать…

— Вот поэтому и вязли армии этих правителей в песках пустыни или вонючей жиже болот, рассеивались в горах или вместе с кораблями шли на дно морей, так и не увидев на горизонте стен заповедного Медного города.

Крик муэдзина, призывавшего к дневной молитве, прервал дребезжание Мустафы. Ученики поспешили из класса.

И один лишь Мераб, зажав под мышкой молитвенный коврик, не торопился вслед за приятелями: мысли его сейчас были весьма далеки от молитвы. Лишь слова наставника привели юношу в себя:

— Поторопись, мальчик мой… Второй призыв раздастся через миг.

Свиток второй

— Почтенный Мустафа, доволен ли ты своими учениками? — Голос визиря был тих.

— Да, великий визирь. Мои ученики достаточно умны, чтобы понимать ценность знаний, достаточно терпеливы, чтобы изучать то, что им кажется совсем неинтересным…

— Но прилежны ли они?

— Они, мой господин, прилежны, как все дети; конечно, иногда их куда более манит сад за окном, чем мои лекции, но тут уж ничего не попишешь… Иных детей природа не создала.

— Быть может, палки или плети помогут тебе в этом? Или добрая нотация от сурового родителя?

Мустафа усмехнулся. Ибо визирь был отцом Мераба, лучшего из учеников, менее всего нуждающегося в плетях или нотациях.

— Ах, господин мой, тогда ученик запомнит лишь боль и обиду, но не предмет урока… Да, он станет прилежнее с виду, но двигать им будет лишь злость — худший из учителей и советчиков. Что же касается твоего сына, мудрейший…

Визирь улыбнулся.

— О достойный учитель, не о своем сыне я сейчас веду речь. Ибо за сына спокоен: я же вижу, с каким лицом он каждое утро торопится в класс. Беспокоит меня то, что другие твои ученики куда менее усердны и прилежны. И не причинит ли урон казне нашего великого царства их лень и тупость…

— Прошу тебя, умнейший из визирей, не говорить вслух о лени или тупости. Ибо, положа руку на сердце, нужны ли будущему начальнику стражи знания столь же полные, как знания, к примеру, дворцового звездочета, или, о Аллах великий, первого советника визиря, или, прости мне дерзость, самого великого визиря?

— Полагаю, не нужны…

— Вот и я думаю так же. Обучая вместе юношей столь разных, хочу я добиться лишь одного — уважения знаний. Ибо тот, кто уважает знания, уважает и носителя великих истин. И тогда в голову начальника дворцовой стражи не придет сомнение в уместности выбора, поставившего визиря выше советника, а советника выше, к примеру, повара… Ибо мечтаю я об уверенности юношей в том, что своего места можно добиться не деньгами отца или родовыми привилегиями, а лишь собственными знаниями и умениями…

Визирь тяжело вздохнул. Увы, положение дел, о каком мечталось наставнику Мустафе, было весьма далеко от истинного, и зачастую именно тугой кошель отца возводил в высокое кресло сына, а вовсе не «знания и умения», которыми такой сын, ленивый и надменный, не обладал никогда. Но тут же визирь возразил себе сам: ученики почтенного Мустафы по-настоящему уважали друг друга, никогда не позволяя себе обидных слов или состязаний. Каким-то поистине неведомым образом почтенному учителю удавалось воспитать своих учеников именно такими, какими он хотел их видеть: сильными и уверенными, но при этом не спесивыми или надменными.

— А теперь поговорим о моем сыне, учитель. Скажи мне, к чему более, по твоему мнению, склонна его душа?

Мустафа с удивлением воззрился на визиря. Куда уместнее было бы слово «уставился», но говорить так о почтенном учителе визирь не мог заставить себя даже в мыслях.

— Воистину, счастлив этот день… — пробормотал наставник. — Ибо впервые за все те годы, что я учу детей сановников и царедворцев, задает мне отец подобный вопрос.

— Тому есть множество объяснений, мой друг…

— И впервые, о Аллах всесильный и всевидящий, мне довелось услышать, что визирь прекрасной нашей страны называет меня, недостойного, своим другом…

— А уж этому, почтенный Мустафа, объяснение совсем простое, ибо тебе удалось воспитать и меня: я с уважением отношусь к твоим поистине безграничным знаниям.

Собеседники с пониманием посмотрели друг на друга. Нет, визирь прекрасной страны под рукой Аллаха всесильного, цветущей Джетрейи, не был учеником Мустафы. Однако он по достоинству оценил усилия учителя, оценивая успехи его ученика — своего сына Мераба.

— Ну что ж, мудрый отец, — проговорил Мустафа. — О твоем сыне… Юноша успешен во многих сферах знания, более того, я вижу, что ему интересен каждый мой урок…

— Но, быть может, это плохо, почтеннейший? Может быть, мальчик собирает знания так, как другой собирает, к примеру, разноцветные камешки или раковины. Быть может, ему интересен процесс собирания, а не смысл познанного.

— Нет, уважаемый, это не так. Скорее каждый урок переносит мальчика в разные миры. Юноша одарен живым, весьма живым воображением. Мои слова оживляют, как я вижу, целый мир в его разуме. И именно это есть суть его души…

— Прекрасно, если это и в самом деле так. Ибо, уважаемый, задал тебе я этот вопрос не зря. Мой сын, твой любимый ученик, уже неоднократно просил у меня разрешения отправиться в странствие или, быть может, после окончания обучения у тебя, по окончании царской школы, продолжить постижение наук далее в великой Кордове или сырой Сорбонне, в цветущем Бизантии или, о Аллах великий, в далекой стране Син…