Перед нами часть фрагмента из повести «Невский проспект», который представлен как один абзац, легко и естественно членимый на строфы. Фрагмент у Гоголя – это, как правило, значительный отрезок текста с тесными связями между предложениями. Многочисленные разнообразные синтаксические связи, восклицательные «авторские» предложения, присоединительные союзы создают богатую, причудливую «вязь» предложений, неповторимый синтаксически пестрый и многоцветный мир гоголевской прозы. Синтаксическое движение здесь сложно, прихотливо и многообразно. Ироническая мысль писателя движется стремительно, захватывая все новые и новые лица, предметы, картины. Неожиданны ее повороты, внезапны переходы, нередко ассоциативные. Тесное синтаксическое единство прозы достигается посредством разнообразных цепных и параллельных связей, усиленных союзами.
В художественной манере Гоголя отдельное предложение – это лишь штрих, мало значащий вне целостной словесной картины. Даже прозаическая строфа играет роль лишь слагаемого картины. Для писателя наиболее значимы в художественном отношении фрагменты (далеко не случайно, что писатель выделяет абзацами обычно не строфы, а фрагменты), заключающие законченные по смыслу описания, эпизоды, картины.
Описанные особенности синтаксиса Гоголя («вязь» предложений, объединенных в крупные фрагменты) объясняют большую роль в его прозе зачинов фрагментов. Они наиболее самостоятельны в смысловом отношении и вполне понятны вне контекста; они служат своеобразными вехами повествования и позволяют выдерживать единую сюжетную линию. Выписанные подряд, они составляют четкий конспект содержания произведения. Для иллюстрации достаточно привести несколько зачинов из анализируемого «Невского проспекта»:
«Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге, для него он составляет все...»
«В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках...»
«С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем хотя одного чиновника...»
«Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться».
Резкий контраст текстам Гоголя и Толстого составляет проза Пушкина. По сравнению с живописными гоголевскими фрагментами и сложным аналитическим синтаксисом Толстого, лаконичная по выражению и емкая по содержанию проза Пушкина представляется графичной. Синтаксис его предельно прост, ясен, прозрачен. Преобладают простые короткие предложения, реже встречаются сложные простой структуры. Периоды отсутствуют. Связи между предложениями тесны, но достигается это наиболее экономным и естественным отбором: чаще всего используются цепные связи с личными местоимениями он, она, оно и т.д., а также параллельные связи.
Как и в синтаксисе Толстого, большую роль играет отдельное предложение. Но в отличие от толстовской фразы предложение у Пушкина не стремится вместить в себя максимальное содержание, не стремится к широкому охвату явлений, оно не живописует и не анализирует. Фраза у Пушкина стремится выделить и очертить в предмете главное и существенное, оставляя за своими пределами, перенося в подтекст подробности, детали, обстоятельства. Поэтому лаконичная фраза Пушкина оказывается семантически емкой, гибкой и гармоничной. Назначение пушкинской фразы – не психологический анализ и не живописание событий. Ее стихия – это прежде всего рассказ, повествование, потому так много повествовательных и «временных» зачинов (Прошло несколько лет; На другой день). Не случайна также особая роль рассказчика, повествователя в прозе Пушкина. Лаконичная фраза Пушкина как бы специально приспособлена для рассказа, позволяя выразить и динамику событий, и спокойное их течение, и напряженность, тревожность обстановки. И все это в форме синтаксически простой, предельно экономной и спокойной, нередко даже контрастирующей с изображаемым предметом.
Гармоничность пушкинского синтаксиса проявляется и в структуре прозаической строфы, совпадающей, как правило, с абзацем. Хотя предложение и играет большую роль в синтаксическом строе прозы Пушкина, но не меньшая роль в ней принадлежит и прозаической строфе. Экспрессивно-семантическая нагрузка предложения точно соответствует ее композиционной роли в строфе (зачин, средняя часть, концовка). Произведения Пушкина являют образцы классически ясных и выразительных прозаических строф. Вот, например, начало неоконченной повести «Кирджали»:
«Кирджали был родом булгар. Кирджали на турецком языке значит витязь, удалец. Настоящего его имени я не знаю.
Кирджали своими разбоями наводил ужас на всю Молдавию. чтоб дать о нем некоторое понятие, расскажу один из его подвигов. Однажды ночью он и арнаут Михайлаки напали вдвоем на булгарское селение. Они зажгли его с двух концов и стали переходить из хижины в хижину. Кирджали резал, а Михайлаки нес добычу. Оба кричали: “Кирджали! Кирджали!”. Все селение разбежалось».
Обе приведенные начальные строфы поражают четкостью и ясностью синтаксического рисунка, структурной стройностью и цельностью.
Особенно важна роль первой строфы как начальной, задающей тон всему произведению. Предельно проста ее структура, минимально число составляющих ее предложений, отчетливо выражены все ее части. Зачин с прямым порядком слов содержит лаконичную характеристику главного действующего лица и энергично вводит в действие. Второе предложение, несколько большее по объему, расширяет характеристику героя. Параллельное первому, начинающееся с того же подлежащего, оно оформлено как средняя часть строфы. Третье предложение, благодаря сильной инверсии и введению авторского «я», резко завершает строфу. Короткие предложения строфы, читающиеся отрывисто, задают тон суровый, тревожный, даже несколько таинственный.
Вторая строфа – это переход к непосредственному рассказу, строфа носит повествовательный характер. Предложения становятся распространеннее, меняются ритм и стиль повествования – текстовая модальность. Синтаксис чутко реагирует на изменения художественной задачи. Но структура строфы сохраняет четкость и стройность. Зачин составляют два предложения, имеющие вводящий характер и использующие авторское «я». Средняя часть состоит из четырех предложений, рассказывающих об одном из «подвигов» Кирджали. Последнее предложение – самое короткое в строфе, состоящее из трех слов – завершает эпизод.
Анализ текстов Л.Н. Толстого, Н.В. Гоголя, А.С. Пушкина показывает разнообразие стилей, особенности индивидуальной художественной манеры писателей. Но если говорить об общих истоках идиостилей, то они заключены в текстовой модальности. Строй речи, стилевая тональность при внешнем разнообразии, непохожести определяются прежде всего избранной автором для воплощения художественной мысли текстовой модальностью. Каждый писатель создает прежде всего образ, фигуру рассказчика (анонимного или персонифицированного), определяющего во многом тональность повествования – объективированного или субъективированного, нейтрального или эмоционального (например, ироничного), пафосного или сдержанного. Нюансы здесь бесконечно многообразны. Но именно рассказчик, близкий автору, нередко совпадающий с производителем речи, или сторонний, обусловливает строй речи, ее тональность, языковые особенности. Можно сказать, что в основе любого художественного произведения лежит текстовая модальность.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Задача данной работы заключается в обосновании необходимости нового раздела синтаксиса – модального синтаксиса. Антропоцентрический характер языка, декларируемый теоретически, нуждается в непосредственной разработке, и прежде всего на материале синтаксиса. Будучи одним из важнейших ярусов языка, синтаксис организует речь. Соединяя слова в словосочетания и предложения, а последние в текст, синтаксис формирует конечную языковую реальность – речь, создавая правила, нормы ее построения. Можно говорить об успешном изучении синтаксиса слова, словосочетания, предложения, текста, если иметь в виду его структурный аспект. Однако в семантическом плане за пределами внимания остаются многообразные проблемы роли человека говорящего в синтаксисе.