Иной характер речи дает исповедальная публицистика, резко усиливающая присутствие авторского я, общую текстовую модальность. Выражая себя, свои чувства, мысли, публицист обогащает текст оригинальным взглядом, делает изложение человечным, эмоциональным. Исповедальность – это сгусток субъективности и в конечном счете публицистичности. При этом может возникнуть вопрос об искренности, правдоподобии выражаемых мыслей и чувств. Однако он нерелевантен, связан скорее с журналистской этикой. Речь же идет о стилевой манере. И здесь главное – степень профессионализма, мера литературного артистизма, убедительность изложения.

Совершенно иную природу и стилевой облик имеет так называемая стебная подача информации. Здесь автор выступает в качестве ироничного, стороннего наблюдателя. Важно подчеркнуть, что эта манера нивелирует мысль и стиль, опошляет общение журналиста с аудиторией. Если все подвергается осмеянию, то ценность сообщаемой информации стремится к нулю.

Соотношение граней категории автора может быть постоянным, характеризовать специализацию, сформировавшийся тип автора, но может и изменяться от произведения к произведению в зависимости от темы, жанра, замысла и т.п. Выступая в разных ипостасях (полемист, аналитик, репортер и т.д.), публицист, естественно, меняет характер, манеру речи, изобразительные средства. Но эти вариации вряд ли верно рассматривать как речевые маски, свойственные в большей степени художественной литературе. Можно говорить, по-видимому, лишь о некоторой доле перевоплощения, литературного артистизма.

Многообразие типов, разновидностей категории автора в публицистике неисчерпаемо. В этом плане публицистика не уступает художественной литературе. Но если в художественной литературе многообразные речевые маски рассказчиков, персонажей и т.п. отделены от автора, неотождествимы с ним (повествование может идти от имени человека, животного, даже неодушевленного предмета), то в публицистике все ипостаси автора – это разновидности самого автора – реальной, подлинной личности. В основе же этого многообразия находятся два главных типа, две грани – человек социальный и человек частный. Богатство и разнообразие граней автора определяют стилевое и стилистическое многообразие публицистики.

С категорией автора во многом связаны и жанры публицистики – как существующие, так и формирующиеся. Можно полагать, что развитие категории автора стимулирует процессы зарождения, изменения и развития системы публицистических жанров.

Таким образом, дальнейшее изучение граней автора-публициста представляется весьма перспективным во многих аспектах. Это автор как стилеобразующая категория публицистических текстов, это воздействие на развитие системы жанров и это более широкая проблема – автор как воплощение важнейших стилевых и языковых тенденций эпохи.

В качестве примера, иллюстрирующего центральную роль категории автора, рассмотрим очерк А. Аграновского «Долгий след».

«Есть прекрасный рассказ о крестьянине, который строил дом из камня. Его спросили, почему не из кирпича: было бы красивее. «Да, – сказал он, – но кирпич держится только восемьсот лет».

Мысль о будущем, умение видеть жизнь дальше своего предела – свойство людей».

Так начинается очерк. Он построен на чередовании фрагментов из рассказов выдающегося конструктора космической техники, рассказов живых, ярких, самобытных (ср.: «В субботу сидел дома, черкал по бумаге. Никак не выходило у нас. Убили на птичку все выходные, все вечера отпуска: сто вариантов – сто неудач. Главное сделали, он сделал, мой друг, но тяжесть. Не тянул наш движок! Шеф косился: мы хоть в свободное время, но ему не часы нужны, а наши головы...») и авторских комментариев – раздумий, размышлений, обобщений, своеобразных авторских отступлений, разнообразных по стилистической форме.

Иногда это комментарий к одной фразе, к одному слову:

«Был я молод, прост, пристрастий не имел» – так начинается рассказ об этой жизни. что поделать, не имел он смолоду особых пристрастий. Разве что мечты о дальних плаваниях, вместе с другом, Юркой Беклемишевым, собирался Исаев на остров Таити».

Иногда – короткие размышления о собственной работе, о путях познания героя:

«Давно мне хотелось написать о нем, да я и пробовал, фамилию придумывал герою, но есть такие судьбы, которые «сочинять» грех. Есть такая правда, которую жаль отдавать вымыслу».

Авторский комментарий может характеризовать лаконично и метко манеру рассказа героя:

«Рассказывал Исаев, посмеивался, сидел, поджав ноги, на тахте (одна из его излюбленных поз). Ему тогда стукнуло пятьдесят, был плотен, но в движениях ловок, веселый, лобастый, шумный, волосы темные, без седины, и замечательно умные живые глаза. Я теперь понимаю, что был он в ту пору по-настоящему молод, да и главные дела его были еще впереди. А истории, которые я узнавал от него, они так и просились в повесть, в фильм».

Авторская речь вбирает в себя и диалог, спор с воображаемым оппонентом о нравоучительности истории жизни А.М. Исаева:

«Странная жизнь. Совсем не хрестоматийная. Я уже слышу строгий голос: что тут поучительного для нашей замечательной молодежи? Научили тебя – работай. Назначили – служи. А если все станут бегать с места на место, то до чего мы вообще дойдем? Так же нельзя! И я спешу согласиться: нельзя. Но потом я начинаю думать не вообще, не о всех («все», кстати, не станут бегать с места на место), а об одном человеке, о данном, конкретном Исаеве, с его упрямством, житейской неуклюжестью, со всеми его недостатками и со всеми достоинствами, я думаю о нем и убеждаюсь: прав».

И рассуждение о типичности пути конструктора космической техники:

«Я не хочу сказать, что путь Исаева типичен, он совсем не типичен. Другие творцы космических кораблей смолоду нашли свое призвание, им в этом смысле повезло, для них, для большинства, характерна как раз последовательность, фанатичная преданность единожды избранному делу. Исаев своеобразен, не похож на других, может, оно и хорошо, что люди разные, но тут важно понять мотивы, смысл исканий».

И попытку разобраться в духовной сущности героя, во внутренних стимулах его фанатичной преданности делу:

«Какая сила гнала его? Ясно, что не погоня за материальными благами: тут он всякий раз терял, а не приобретал. Тщеславие? Но вот уже устроен он в столичном институте – сбежал рядовым на стройку. Соображения карьеры? Но вот уже дорос, мальчишка еще, до начальника отдела – опять все бросил... человек искал себя. Совершить ошибку в выборе ремесла может каждый, слишком многое тут зависит от случая. Но далеко не каждый решится ломать свою жизнь. Исаев решался, да не один раз».

Последняя мысль вызывает по ассоциации рассуждение о неудачниках («Есть такой род неудачников, себе и другим в тягость. Весь мир перед ними виноват, и они тоже “ищут”, а покуда ищут, толку от них нет»), которое влечет за собой новую мысль – рассуждение о рационализме:

«И еще: среди некоторой части молодежи, и не только молодежи, распространен сейчас некий рационализм. Я не о деньгах, не о положении, хотя и это многих греет. Я о «здравомыслии». Как-то слишком быстро смекают люди, какое дело перспективнее, какая специальность престижнее, какая тема проходимее: «Эту не стоит брать, на нее жизни не хватит». Исаев как раз и искал себе дела, на которое не хватит жизни...».

Авторская мысль течет широко, свободно, не скованно, не связанная хронологическими вехами жизни героя. Но это кажущееся внешне стихийным, прихотливым течение мысли подчиняется строгой внутренней логике – стремлению показать становление характера выдающегося конструктора, формирование его высоких гражданских качеств. И главная роль в организации материала очерка, в том, что делает произведение публицистическим (хотя торжественных, пафосных слов в очерке очень мало), – это глубоко эмоциональная авторская мысль, комментирующая, сопоставляющая, оценивающая.

Авторский комментарий развивается постепенно – вширь и вглубь: сначала это короткие реплики – замечания к рассказам героя (пояснение бытовых деталей, эпизодов из жизни, замечания к словам, выражениям и т.д.). Затем авторские отступления «набирают силу», приобретают глубинный характер (и соответственно расширяются, занимают больше места). Появляются рассуждения о смысле бытия, о гражданственности, своеобразии характера. Происходит характернейшее для публицистики обобщение, типизация характера. Таким публицистическим обобщением и заканчивается очерк: