Я понимаю, что это последствия моего заключения. Наверное, посттравматический шок. Но совладать с этим я не могу. Сейчас стало лучше по сравнению с первыми днями, но мне всё равно неприятны чужие голоса, слишком близкий контакт, случайные прикосновения, лица, руки, запахи. Меня от всего этого воротит.

24 февраля 2006

Пока никаких новостей. На работу по-прежнему не хожу.

Я уже прошёл кучу допросов и испытаний на полиграфе, и, кажется, предстоят ещё. Пару недель назад разговаривал с Робертсоном. Удивительно, что он нашёл время, чтобы поговорить со мной. Я его подвёл. Да, не я в этом виноват, но всё же я умудрился каким-то непонятным образом впутаться в эту идиотскую историю. Разговор у нас вышел коротким и неловким, мы оба не знали, что сказать. Возможно, Флетчер, наш директор, уже всё ему рассказал.

Флетчер единственный знает правду, точнее, кусочек её. Он пригласил меня на беседу в свой кабинет и, кстати, вёл себя гораздо более сдержанно и дружелюбно, чем Финлэй. Когда я начал рассказывать свою версию произошедшего — в двадцатый, наверное, раз — он спокойным деловым тоном спросил:

— Тебя насиловали?

Я не смог ему солгать. Не знаю почему. Возможно, потому, что в его словах и взгляде не было осуждения или нездорового любопытства. Я сказал: «Да».

— Что, всё это время?..

— Нет, только один раз. И я плохо помню… Из-за наркотиков. В полиции я не стал рассказывать.

Флетчер только кивнул, и больше мы к этой теме не возвращались.

Мне не задавали вопросов, подвергался ли я сексуальному насилию, когда тестировали на детекторе лжи. Скорее всего, полиграфист согласовывал опросник с Флетчером, и тот убрал этот пункт.

25 февраля 2006

Мне абсолютно нечего делать, остаётся только дневник. Я не могу ни читать, ни смотреть телевизор, ни слушать радио. Гулять — значит натыкаться на толпы людей. На этот раз я сам себя посадил в одиночную камеру. Надо найти себе какое-нибудь занятие, иначе сойду с ума.

Договорился на следующую пятницу сходить со Стивом, его невестой и ещё какими-то их друзьями в кафе. Надеюсь, я смогу это вынести и не выскочу из-за стола посреди ужина.

На послезавтра у меня запланировано занятие в школе Пирса. Может быть, игра на фортепьяно поможет успокоиться и придти в себя. Только вот я не смогу позволить себе такую терапию — по финансовым соображениям.

28 февраля 2006

Само занятие вчера прошло хорошо, мне действительно стало легче, но то, что было потом…

Я не знаю, или кто-то из сотрудников проболтался, или кто-то из наших общих знакомых увидел, как я вхожу в класс, но о том, что я в школе, узнала Эмили. В конце занятия она ждала меня в холле. Я увёл её в «Миндаль» — кафе неподалёку от школы, где наша компания часто проводила время, — иначе бы она устроила сцену у всех на глазах. В кафе были столики в уединённых уголках, к тому же, время обеда ещё не наступило, и посетителей было мало.

У нас не получилось спокойного разговора. В конце она расплакалась. Мне было больно и стыдно, потому что я во всём виноват.

Я съехал со старой квартиры и даже не оставил ей адреса, а потом или не отвечал на её звонки вовсе или говорил, что у меня всё в порядке и я не могу сейчас разговаривать. Я просто трус. Но я боялся не её обвинений, а её слёз. Я не хотел причинять ей боль.

Я думал, она сначала немного позлится, а потом выбросит меня из головы. Я ошибался. Наверное, я равнял силу её привязанности со своей.

Она очень переживала за меня. Сначала я просто исчез, потом появилась полиция, потом серьёзные ребята из спецслужб, никто ничего не объяснял. Через месяц я вернулся, забежал в свою квартиру на три минуты (это ей рассказал Жоао) и опять пропал. На третий день, когда я приехал забрать остатки вещей, я поднялся наверх в квартиру Гибсонов. Открыла прислуга, но Эмили тут же вышла в холл.

— Джейсон! — Она сразу бросилась мне на шею.

Я позволил ей обнять себя, но потом убрал её руки.

— Эмили, я зашёл сказать, что…

— Случилось что-то плохое? — перебила она меня. — Да? Ты вдруг исчез…

— Да, очень плохое, и я…

— Зайдёшь? — кивнула она в сторону гостиной.

— Нет, прости, мне надо убегать. Я переезжаю в другое место, заехал за вещами. Я хотел сказать, что… ты очень хороший друг, и мне хотелось бы, чтобы всё так и оставалось, но… Сейчас это невозможно…

— Ты хочешь сказать, что всё кончено? — неожиданно спокойным тоном произнесла она.

— Нет, не всё… Я хотел бы быть с тобой, но всё изменилось… Это невозможно. Прости.

— Что изменилось? Что произошло? — её губы дрожали так, словно она сейчас расплачется, но она держалась изо всех сил. У меня сердце защемило в тот момент, такая она была трогательная и красивая. И гордая. Гордость не позволяла ей заплакать.

— Я не могу тебе сказать. Надеюсь, ты сможешь простить меня.

И тут я сбежал: развернулся, не глядя на неё, открыл дверь и сбежал.

Я чувствовал себя настоящим подлецом, но что я мог поделать? Я бы не вынес её слов, её прикосновений, её поцелуев. Я не мог больше быть с ней. Да и ни с кем другим… Замарать её всей этой грязью, этой мерзостью, что стала частью меня? Лгать ей? Делать вид, что ничего не изменилось?

И вот мы снова встретились. Я знал, что теперь она не даст мне сбежать. Наш с ней разговор по содержанию мало чем отличался от первого. Он был длиннее, но я по-прежнему повторял то же самое. Я убеждал её, что не встретил другую, что просто не могу сейчас поддерживать отношения, что причина во мне и виноват во всём я, что мне жаль и что она никак не может мне помочь.

Я сделал ей очень больно. Не знаю, как такое произошло, но я был дорог ей. Может быть, она меня любила… А я… Я сбежал, как последний трус… И даже не от неё, от себя.

Я был как Адам после грехопадения, познавший тёмную сторону своей природы, стыдившийся её и одновременно понимающий, что теперь она навсегда с ним. Что внутри спит чёрное пламя, которое выжигает всё — боль, стыд, разум, совесть, память. Но Адаму было с кем разделить своё бремя, я же ни с кем и никогда… Как я могу… Она не должна знать. Никто не должен знать. Я ненормальный, больной. Я не знаю, там меня сделали таким или это было во мне всегда. Не хочу думать об этом.

22 марта 2006

Скоро я смогу вернуться к работе. Понятно, что не на прежнюю должность. Финлэй и без того меня не особо жаловал, а теперь уж точно на порог своего отдела не пустит.

В целом, жизнь налаживается. Мне просто надо было отсидеться какое-то время дома, прийти в себя. На прошлой неделе после занятий в школе встретил Дженнифер и ещё пару знакомых, все вместе пошли в «Миндаль». Неплохо провели время. Хорошо, что никто не знал про нас с Эмили.

В тот раз мы с ней расстались не на такой уж плохой ноте. Может быть, когда-нибудь она поймёт, и мы сможем быть друзьями, как раньше.

Наверное, я слишком многого от неё хочу.

Меня до сих пор мучают ночные кошмары. Я толком даже не помню, что вижу, какие-то неясные расплывчатые формы. Но они по непонятной причине внушают мне такой ужас, что я просыпаюсь весь в поту и едва не кричу. Иногда снится, что меня заперли в микроскопической железной комнатушке вроде шкафа, и я даже знаю, как мне отпереть замок, но пальцы не слушаются, и ничего не получается.

30 марта 2006

Вчера вечером позвонили в домофон — я даже не стал отвечать. Я никого не ждал. Ко мне некому придти. Когда отвечаю, то всегда или что-нибудь пытаются продать, или хотят попасть в другую квартиру.

Но домофон всё трезвонил и трезвонил, просто сил не было терпеть, и я снял трубку. Это был Том. Наверное, не надо было его пускать, но я не смог набраться наглости и послать его лесом. Да и немного растерялся — это было слишком неожиданно.