— А ты скажи ему! — потребовала Ирма. — Ведь он же твой брат!
— Попробую! — сказал Гейнц и направился к людскому водовороту.
Но в эту минуту толпа рассеялась. Кое-кто пустился догонять демонстрацию, другие нырнули в боковые улицы.
— Эрих! — окликнул Гейнц брата, шедшего ему навстречу в сопровождении обоих матросов.
Эрих оглянулся и удивленно воззрился на Гейнца. Лицо его выражало готовность дать отпор — он еще не узнал брата, — и вдруг он залился краской, увидев, что это брат и что брат застиг его в такую минуту…
— Ты, Малыш? — спросил он растерянно. — Что ты здесь делаешь?
— Лучше ты скажи, что вы здесь делаете? — вызывающе ответил Малыш. — Ведь это же серая скотинка, окопники! — И с яростью: —Что же, им еще и дома побои терпеть?
— Уж не братец ли твой, Хакендаль? — смешливо спросил один из матросов.
— Ненавижу насилие!.. — кипятился Гейнц.
— Это, бывало, и я говорил, когда отец угощал меня затрещинами, — рассмеялся матрос, ничуть не тронутый его вспышкой. — Ничего не попишешь! Кто слов не понимает, должен почувствовать на собственной шкуре.
— Так как же, Хакендаль? — спросил другой матрос. — В Замке или в рейхстаге? Но только без надувательства! Твоих шейдеманов мы слушать не намерены!
— В рейхстаге! — уверенно сказал Хакендаль. — Либкнехт выступит в рейхстаге!
— Смотри, брат, если нас продашь, тебе не поздоровится, — пригрозил матрос.
— Ну, ясно! В рейхстаге!
— Ходу! — крикнул другой матрос, и оба кинулись к мостовой, вскочили на подножку проезжающего автомобиля, крикнули что-то шоферу, и машина устремилась следом за демонстрацией. Гейнц нехотя признался себе, что еще не видел таких отчаянных ребят.
Эрих вздохнул с облегчением.
— Приятный их ждет сюрприз! — ухмыльнулся он. — Либкнехт выступит в Замке!
— А ты посылаешь их в рейхстаг?
— Само собой! Видишь ли, Либкнехт — своего рода конкурирующая фирма. А ведь этой публике все равно кого слушать…
— Кто же вы такие? — спросил Гейнц. Ирма стояла рядом и переводила внимательный взгляд с одного брата на другого.
— Милый мальчик, не могу же я, не сходя с места, здесь, на улице, обрисовать тебе весьма сложную политическую ситуацию, — сказал Эрих с превосходством старшего брата. — Да и вообще советую вернуться домой и заняться уроками. Здесь то и дело постреливают. Родители будут беспокоиться.
— Спасибо за родственную заботу, о красный брат мой! — сказал Гейнц; в ответ на увещание брата он сразу же впал в свой обычный тон кривляющегося старшеклассника. — Но старый вождь уже давно забрался в вигвам со своею скво. Что же мне ему поведать насчет твоих подвигов, — с каких это пор мой красный брат вновь ступил на военную тропу?
Эрих густо покраснел. «Красный брат» и в самом деле стал красным.
— Не говори глупостей, Малыш! — оборвал он Гейнца. — Лучше ничего про меня не рассказывай — у меня пока ни минуты свободной нет. Но я очень скоро их навещу, может быть, даже совсем скоро!
— И не подумаю говорить! — отрезал Гейнц. — Эти уста еще не осквернила ложь!..
— Во всяком случае, ни слова отцу о том, что ты здесь видел. Он этого не поймет…
— А я, думаешь, понимаю?..
— Так вот что, слушай, Малыш. — И вдруг, просияв, он превратился в прежнего обаятельного Эриха. — Да ты, оказывается, с подругой?.. Что же ты меня не познакомишь?
— Ирма Кваас, — не заставила себя ждать Ирма.
— Эрих Хакендаль. Очень приятно. Так слушай же, Малыш! Сейчас у меня нет времени… Мне надо в рейхстаг… Там будет выступать один из наших…
— Из ваших…
— Ну да, он обратится к народу. Вам тоже полезно послушать, раз уж вы здесь. А потом, часов так в семь, мы с вами потолкуем по душам. Заходите в рейхстаг, у меня там свой кабинет. — Он сказал это словно между прочим, но видно было, как он гордится этим кабинетом. — Там я все тебе объясню. Вот пропуск, с ним вы пройдете…
Он протянул Гейнцу бумажку с печатью.
— Ты, видно, давно уже в Берлине? — насторожился Гейнц.
— Какое там! Не так уж давно! Значит, в семь часов в рейхстаге. Мне надо последить, чтоб мои бараны попали в назначенный им загон…
Он рассмеялся с чертовски шельмовским видом, как показалось Гейнцу. А затем выбежал на мостовую, вскочил на подножку трамвая, снова помахал им и был таков.
Гейнц и Ирма долго в недоумении глядели ему вслед. Ирма глубоко перевела дух.
— Дрянной лгунишка, ни одному слову его не верю! — выпалила она.
Гейнц схватил ее за плечи и с силой тряхнул.
— Что ты болтаешь, отпрыск бумаги? Дрянной лгунишка — о моем любимом брате?
— Вот именно что о нем! А какие распрекрасные лживые у этого актеришки глаза! И как он рассиялся на меня, когда наконец удостоил заметить! Тоже воображает, что стоит ему взглянуть на девушку, и она сразу захочет от него ребенка!
— Ирма! Веди себя пристойно! Вспомни свою поседелую мать — ведь она все еще пребывает в блаженной надежде, что ты безоговорочно веришь в аиста! Но ты права: Эрих насквозь фальшив, и он стал еще фальшивее, с тех пор как побывал на фронте.
— Побожусь, что не на передовой!
— Ну, скажем, в арьергарде, в штабной канцелярии.
— Этому я еще могу поверить. Знаешь, Гейнц, он так и норовил от тебя отделаться. Если мы зайдем к нему в рейхстаг, там его, конечно, ни одна собака не знает.
— В этом я позволю себе усомниться. Ему все-таки неудобно перед отцом. Он хочет нам зубы заговорить, — чтобы я чего лишнего не порассказал отцу.
— Покажи, что за пропуск!
Оба стали изучать бумажку. Засаленный и раз двадцать пробитый на контроле, настуканный на машинке пропуск гласил, что подателю сего разрешен вход в здание рейхстага. Внизу стояло: «Народный уполномоченный. По полномочию…» — и неразборчивые каракули вместо подписи. Однако на штемпеле было выбито: «Берлинский совет рабочих и солдат».
— Бумажка внушает доверие, — решила Ирма. — Что ж, рискнем!
— Я же тебе говорю — отца он побаивается. А что будем делать до семи?
— Давай послушаем оратора. Хотелось бы разобраться в этой заварухе.
— И мне тоже. Значит, к рейхстагу!
На площади перед рейхстагом было черно от народа. Прибывали все новые процессии, овеваемые красными знаменами, они терпеливо ждали, и распорядители до тех пор тасовали их, пересылая с места на место, пока они не растворялись в общей массе таких же безгласных хмурых слушателей, с такими же хмурыми, но ожесточёнными лицами.
Ирме и Гейнцу не пришлось так маяться. С ловкостью и увертливостью берлинских сорванцов они протиснулись через толпу, толкаясь и ругаясь, уверяя, что это их толкают, и окликая потерянную мамочку, чья шляпа мерещилась им где-то впереди, со смехом ныряя под локоть очередного распорядителя, пока наконец, помятые и растерзанные, но торжествующие и счастливые, с трудом переводя дух, не очутились перед памятником Бисмарку. И тут к ним донесся откуда-то издалека лающий голос оратора.
Через минуту они уже вскарабкались на памятник. Ирма примостилась на земном шаре, на высоте нескольких метров над головами слушателей, тогда как Гейнц, балансируя на плече бронзовой женской фигуры, опирался руками о тот же земной шар.
И, как всегда, когда кто-нибудь самовольно забирается наверх, нижестоящие не возражали. Они одобрительно кивали смельчакам.
— Молодчина парень!
— Да и девчонка не промах!
— Смотри, девчушка, не отморозь себе зад — ведь ты сидишь как раз на северном полюсе!
— Молодой человек, не становись своей даме на грудь, порядочные кавалеры так не поступают!
И тут же:
— Скажите, кто это говорит? Верно, что Либкнехт?
— По-моему, Шейдеман, — сказал наугад Гейнц.
Но это был не Шейдеман, а толстоватый чернявый мужчина. Стоя на ступеньках рейхстага и надсаживая горло, он швырял в толпу какие-то фразы. Народ стоял покорно, не то слушая, не то нет, — неизменно терпеливый, как сказал себе Гейнц.