— Послушайте, вы, — обратился к нему субъект, молодой человек геморроидального вида. — Что вы сейчас делали у железной дороги?
— Этот субъект, — продолжал Хакендаль, указывая пальцем, — прятался в кустах и что-то записывал, когда проходил воинский эшелон.
— Это я-то? — вскричал субъект. — Какое бесстыдство! Вот уж — с больной головы на здоровую! Да я своими ушами слышал, как ваш сопляк вагоны считал, вы, гнусный шпион, вы!
— Это вы шпион! — заорал Хакендаль, еще больше наливаясь кровью. — Мой парнишка видел, как вы что-то белое совали в карман!
— А вы… — взвизгнул субъект. — Кто прикидывался, будто рвет цветы? Похоже это на вас — цветы рвать! Да вы уже покраснели, как индюк, — от нечистой совести!
Остальные с недоумением слушали эти обвинения, становившиеся все более серьезными. В нерешимости глядели они на обоих противников и недоуменно переглядывались.
— А может, оба шпионы? — предположил кто-то. — Да только случайно не знают друг про друга?
— Зачем же вы сидели в кустах? — обратился к бледнолицему бородач солидного вида. — Это и в самом деле звучит подозрительно!
— Я удовлетворял естественную нужду, — с достоинством отвечал бледнолицый.
— Он что-то белое сунул в карман, — не успокаивался Хакендаль.
— Туалетную бумагу! — отпарировал бледнолицый. — Она у меня всегда с собой, на всякий случай.
И он вытащил ее и показал.
— А зачем, ваш парнишка считал вагоны? — осведомился солидный бородач. — Это в самом деле звучит подозрительно!
— Просто так! — отрезал Хакендаль. — Мальчишки всегда все считают.
— Это не объяснение, — решил бородач. — А нуте-ка, пошли, на Франкфуртер-аллее наверняка найдется шуцман.
— Я могу удостоверить свою личность, — заявил Хакендаль. — У меня тут все бумаги. — И он похлопал себя по карману. — Я отводил лошадей на осмотр. Я — Хакендаль, владелец извозчичьего двора.
— Нуте-ка поглядим! — И бородач просмотрел бумаги. — Порядок! Прошу прощения, господин Хакендаль!
— Ничего, ничего… А как же этот негодяй?
— Пожалуйста, и я могу предъявить документы. Я иду на освидетельствование. Разрешите представиться: учитель Крюгер!
Кое-кто рассмеялся, другие недовольно ворчали.
— Прошу прощенья и у вас, господин Крюгер! Так вы, значит, оба не шпионы? Подайте же друг другу руки…
— Господин Хакендаль, мне очень жаль…
— Господни Крюгер, вы только исполнили свой долг…
— Идемте вместе!
Так они и сделали — предовольные и в приподнятом настроении. Только Гейнц шагал на отшибе, насупившись: он не мог примириться с мыслью, что человек этот не шпион.
Когда Хакендаль с Малышом вернулись домой, их ждала записка, всего несколько слов: «Сегодня в два выступаем. С Ангальтского вокзала. Отто».
Мать с неожиданным проворством ковыляла взад и вперед. Она сама накрывала на стол, чего давно не делала, — лишь бы ускорить сборы. На кухне хозяйничала Эва.
Уже садились за стол, когда явился Эрих. Он все утро мотался из казармы в казарму, часами ждал приема и повсюду натыкался на отказ: «Мы уже набрали людей. Нас осаждают тысячи желающих. Приходите месяца через два-три, там видно будет».
— Вот и отлично. Успеешь сдать экзамены для ускоренного выпуска.
Но этого-то Эриху и не хотелось, он предпочел бы не возвращаться в школу. Недели, проведенные у адвоката, сильно его изменили — он считал себя взрослым. Ему уже казалось невозможным снова сесть за парту.
— Нет, нет, я от одного парня слышал — в Лихтерфельдском кадетском корпусе формируют запасной батальон. Наведаюсь туда завтра пораньше.
— Да не торопись же, Эрих! — возмолилась мать. — Через три месяца война поди кончится. Как бы еще с Отто чего не приключилось!
Фраза не сказать чтоб складная, но все поняли. Эрих запел бравурную песенку:
— О таких вещах, мать, и думать не моги! — сурово оборвал ее Хакендаль. — Солдату с такими мыслями негоже идти в сражение.
— Сегодня, часов в десять, караулю я у окна, — заныла мать, — гляжу, а вместо тридцати двух пять лошадей ведут, и Сивка так-то жалостно свесила голову— чуть не до самых колен. Тут мне в голову и ударило: если столько осталось от наших лошадей, что же останется от моего сыночка?
С минуту тянулось растерянное молчание, но Железный Густав крепко хватил по столу черенком ножа.
— Спокойнее, мать, спокойнее! Если ты уже сейчас нюни распустила, я тебя и вовсе не возьму на вокзал…
— Да не распустила я нюни, это мне в голову ударило, когда наших лошадей привели, — оправдывалась мать, поспешно утирая слезы. — Возьми меня с собой, Густав! Я не буду плакать на вокзале!
И, трогательно пытаясь улыбнуться, она обвела глазами сидящих за столом.
— Да уж, ладно, — смилостивился отец. — Раз обещаешь вести себя как следует, так и быть. Однако нам пора! Ангальтский — это Франция…
В последнюю минуту возникло новое затруднение. Выяснилось, что Эва не хочет ехать. Со слезами уверяла она, что и думать не может о поездке, у нее раскалывается голова, да и вообще она совсем больна.
— Еще чего! — напустился на Эву отец. — У тебя брат уезжает на войну! Изволь проводить его на вокзал, я и слышать не хочу ни о какой болезни.
Эва с плачем стала уверять, что она не в силах сдвинуться с места, еще упадет на улице…
Но если мать не хотели взять на вокзал, оттого что она плакала, то Эве пришлось ехать, невзирая на слезы.
— Глупости ты городишь, девушка! — сердился отец — и с внезапно мелькнувшим подозрением, вспомнив намеки Малыша, добавил: — Уж не женишка ли ты завела? Ты мне последнее время не нравишься. Вот вернемся, тогда потолкуем!
Задерганные, в тяжелом настроении, вышли они из дому. Эва увидела на углу поджидавшего ее Эйгена — он назначил ей свидание — и беспомощно ему махнула. Эйген словно погрозил ей и смешался с толпой.
Эву мучила мысль, что квартира оставлена на маленькую горничную, а от Эйгена всего можно ждать! Даже налета на дом ее родителей. Она бы хоть сейчас вернулась, да что пользы? Если Эйген к ним заберется, ее присутствие ничего не спасет. Она против него бессильна, он что угодно может с ней сделать.
Со всеми этими проволочками они так запоздали, что уже на Александерплац стало ясно: придется ехать, иначе они прозевают поезд. Легкомысленный Эрих предложил сесть в такси, но его только смерили уничтожающим взглядом. Но и предложение матери взять извозчика было отвергнуто, как расточительное. К счастью, подоспел конный омнибус, и в нем нашлись свободные места. С дребезгом и грохотом тронулась в путь тяжелая колымага.
В городе стояла такая же суматоха, как и в первый день мобилизации. На улице то и дело останавливались машины, и молодые люди швыряли в толпу охапки газет; в омнибус садились все новые пассажиры и сообщали последние новости. Объявлена война Франции! Немецкие войска перешли бельгийскую границу… Минутное замешательство: почему же бельгийскую? Значит, и Бельгия?.. Но тут уж было не до размышлений! То здесь, то там вспыхивала песня:
Старики под одобрительный смех публики затягивали старые шуточные куплеты:
Омнибус окончательно увяз в сутолоке. Надо выходить. Сомкнутой колонной прокладывают они себе дорогу. Скорее на вокзал!
— Простите, сосед! Я, кажется, вам на ногу наступил! Я провожаю сына на войну!
— Не беспокойтесь, очень приятно!
Слава богу, вот и вокзал! Наконец-то! Еще одна минута… Через зал ожидания и вверх по лестнице! Да тут яблоку негде упасть! Наверху гремит духовой оркестр. Два часа одна минута! Поезд должен был уже уйти, но, покамест не заиграют «Прости прощай, родимый край», он не тронется, поясняет Хакендаль, пыхтя и отдуваясь.