Молодой самолюбивый автор, явно раздражённый тем, что нашлись скептики, пожелавшие омрачить его торжество, в письме к брату осенью 1846 года точно выявил суть и причину этих недоумений; «Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может»102).
Достоевский был совершенно прав. Русский читатель тех лет действительно привык, а точнее сказать – был приучен, – к тому, что авторская позиция по отношению к описываемому обычно не вызывала у него никаких сомнений, ибо, как правило, декларировалась совершенно открыто. Один из персонажей представлял alter ego автора, и читателю все было ясно. В XVIII веке это иногда делали прямолинейно, наивно. Герой получал фамилию Правдин, и отношение к нему не вызывало сомнений.
А.С. Пушкин был рад заметить разность между Онегиным и собой, но все же признавался: «Мне нравились его черты…» Не было для читателя секретом ироническое отношение Пушкина к Ленскому и сердечное к Татьяне.
М.Ю. Лермонтов хотя и предупреждал о том, что «во всей книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь», ссылаясь на молодость и простодушие читающей публики, именно в предисловии разъяснил и характер Печорина, и свое отношение к герою времени.
Н.В. Гоголь, будто не доверяя своему типизирующему дару, в конце чуть ли не каждой главы «Мёртвых душ» заботился о том, чтобы его правильно поняли: «Иной и почтенный и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка».
И.С. Тургенев обращался к тому, кто заинтересовался его «Записками охотника»: «Дайте руку, любезный читатель, и пройдёмте со мной!»
Такая позиция классиков вовсе не признак какой-то ограниченности, недостатка мастерства. Позиция же Достоевского не лучше и не хуже позиции Пушкина (в «Евгении Онегине») и Гоголя, Лермонтова и Тургенева, Герцена и Гончарова, – она просто другая. Она соответствует его мировосприятию, природе его художественного таланта. Особенности реализма Достоевского вызваны к жизни не только своеобразием его личности и дарования, они были выражением определённых общественных потребностей.
В эпоху, когда Россия представляла собой феодально-крепостническое государство со сложившимися десятилетиями общественными отношениями, государство, в котором практически дремали научная и техническая мысль, когда, как писал
В.Г. Белинский, «в одной только литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть ещё жизнь и движение вперёд», когда публика «видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности»103), такой способ изображения действительности, такая авторская позиция, какие использовали писатели-реалисты 1-й половины XIX века, был глубоко оправдан и закономерен.
Совсем иное дело пореформенная эпоха. Это было время бурного развития общества, стремительного прогресса науки и техники, время, когда «всё переворотилось и только укладывается» (Л. Толстой). Перед русской литературой возникли принципиально новые задачи. Здесь нет необходимости говорить о сложном комплексе проблем духовного и художественного плана, вставшем перед русскими писателями. Речь идет лишь об одном, хоть и важном, но частном вопросе.
Русская литература ощущала настоятельную потребность в новых подходах, новых способах исследования и изображения жизни, русский реализм искал пути освоения новой, быстро меняющейся действительности. «…Что делать, однако ж, – спрашивал Достоевский, – писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и…ошибаться»104).
Эти новые потребности общества и литературы почувствовал и выразил Н.Г. Чернышевский. В предисловии к неоконченному роману «Перл создания» он утверждал: «Написать роман без любви – без всякого женского лица – это вещь очень трудная. Но у меня была потребность испытать свои силы над делом, еще более трудным: написать роман чисто объективный, в котором не было бы никакого следа не только моих личных отношений – даже никакого следа моих личных симпатий. В русской литературе нет ни одного такого романа. “Онегин”, “Герой нашего времени” – вещи прямо субъективные; в “Мёртвых душах“ нет личного портрета автора или портретов его знакомых, но тоже внесены личные симпатии автора, в них-то и сила впечатления, производимого этим романом. Мне казалось, что для меня, человека сильных и твёрдых убеждений, труднее всего написать так, как писал Шекспир: он изображает людей и жизнь, не выказывая, как он сам думает о вопросах, которые решаются его действующими лицами в таком смысле, как угодно кому из них. Отелло говорит “да”, Яго говорит “нет” – Шекспир молчит, ему нет охоты выказывать свою любовь или нелюбовь к “да” или “нет”. Понятно я говорю о манере, а не о силе таланта… Ищите, кому я сочувствую… Вы не найдёте этого»105).
Эту мечту-замысел Чернышевского об объективном романе осуществил Достоевский. Ему удалось написать книги, в которых не показана «рожа сочинителя». Спустя полвека после его смерти, характеризуя эту особенность реализма писателя, её определили как многоголосие. Уместнее, впрочем, было бы сказать – многоравноголосие. Позднее родилось известное определение М.М. Бахтина, назвавшего романы Ф.М. Достоевского полифоническими. Суть же была одна: исчез голос автора-демиурга, правящего суд и расправу, выдающего окончательные оценки, расставляющего все по своим местам так, как это ему представляется справедливым.
Не сразу и не всеми манера писателя была воспринята правильно. Читатели, привыкшие искать в книгах alter ego того, чья фамилия стоит на обложке, нередко заблуждались. Не раз в сознании некоторых из них мрачный образ повествователя в «Записках из подполья», например, отождествлялся с обликом самого Достоевского. В течение многих лет ему приписывались аморальные намерения и действия его героев. Критик Н. Страхов, в частности, предполагал, что мысли и поступки Ставрогина из «Бесов», включая изнасилование малолетней, – это мысли и поступки самого Достоевского. Вдове писателя понадобилось приложить немало усилий, чтобы опровергнуть клевету.
Кому из четырех братьев Карамазовых отданы симпатии Достоевского? Как будто бы сомнений нет – Алеше. Об этом открыто заявлено в маленькой вводной главке к роману «От автора». Но ведь кто автор? «Братья Карамазовы» написаны не от лица Достоевского, а от лица скотопригоньевского мещанина, соседа Карамазовых.
Отказываясь повествовать от своего имени, давая понять читателю, что тот видит в его книгах объективное течение самой жизни, адекватное действительности, Достоевский как бы призывает его верить описанному, отбросив всякие сомнения насчет авторского произвола. И писатель достигает своей цели. Его книги производят колоссальное впечатление прежде всего картинами неотвратимого и всесторонне мотивированного развития в них жизненного процесса. Но конечно же, никто и никогда вполне не поверил Достоевскому, что он лишь снимает с мира движущиеся копии, а не создает, не творит великие, художественные произведения. Это противоречило бы центральной задаче, которую поставил перед собой писатель: «При полном реализме найти в человеке человека…»
Объективный полифонический характер реализма Достоевского не расходится с представлениями о тенденциозности литературы, потому что писатель может утверждать истину, открыто, от первого лица заявляя о своих симпатиях: «Я так люблю / Татьяну милую мою», но писатель может утверждать истину и устами персонажа, не произнося слова «я», будь то «я» его собственное или «я» героя, что не мешает нам ощущать его позицию, видеть его ценности и в отборе жизненных фактов, и в их освещении.
Приоритет в использовании такого способа повествования, когда «рожа сочинителя» не показывается, принадлежит, однако, не Достоевскому. За 15 лет до «Бедных людей» читателю были предложены «Повести Белкина». Издатель этих повестей, укрывшись за инициалами А.П., разыграл целый спектакль. Ему будто бы доставили повести некоего И.П. Белкина. Никто из родственников Ивана Петровича ничего о нём толком сообщить не смог. Тогда издатель был вынужден обратиться к соседу Белкина по имению – помещику Р., и только тот в гениальном письме полно охарактеризовал своего друга.