Задолго до А.С. Пушкина писателей почитали за ясновидцев. Великий поэт прямо назвал одно из своих стихотворений о поэтическом творчестве – «Пророк».
Ф.М. Достоевскому принадлежит потрясающее предвидение, – увы! – реализовавшееся в XX веке, – о человеке, которому «всё позволено».
Е.И. Замятин в 1920 году, ещё до возникновения тоталитаризма, описал основные его черты в романе «Мы», угадав даже подробности.
Но интуиция – компонент не только писательского искусства. Читатель без нее тоже немыслим. Что, однако, дает ему интуиция?
Как разноцветные стеклышки в детском калейдоскопе способны создать при вращении бесчисленное множество разнообразных фигур, так и слово в художественном контексте неисчерпаемо в своих смысловых, эмоциональных, живописных и иных значениях. Главной силой, «вращающей» этот словесный калейдоскоп, и выступает интуиция. Художественные открытия совершаются благодаря прозрениям не только писателями, но, по их следам, и читателями.
В статье «Лучше поздно, чем никогда» И.А. Гончаров писал: «… художественная правда и правда действительности – не одно и то же. Явление, перенесенное целиком из жизни в произведение искусства, теряет истинность действительности и не станет художественной правдой. Поставьте рядом два-три факта из жизни, как они случились, выйдет неверно, даже неправдоподобно.
Отчего же это? Именно оттого, что художник пишет не прямо с природы и жизни, а создает правдоподобия их. В этом и заключается процесс творчества»92).
Зададимся вопросом, на каком основании художественные произведения, эти «пересоздания действительности», могут и должны пользоваться неограниченным доверием читателя?
Интересно сформулировал свои впечатления от одной из картин на художественной выставке Ф.М. Достоевский: «…г. Якоби, ученик Академии, употребил все свои силы, всё старание, чтобы правильно, верно, точно передать действительность. Это весьма полезное, необходимое старание и весьма похвальное для ученика Академии. Но это покамест еще только механическая сторона искусства, его азбука и орфография. Конечно, и тем и другим надо овладеть совершенно, прежде нежели приступить к художественному творчеству. Прежде надо одолеть трудности передачи правды действительности, чтобы потом подняться на высоту правды художественной»я:5).
Читателю важно знать о существовании «правды действительности» и «правды художественной» и различать их. Ибо если в книге только «правда действительности», то это помимо прочего – правда автора, достоверно воссоздавшего характер, интерьер, пейзаж и другие реалии места и времени действия. Это писатель видит мир таким и приглашает читателя встать на его точку зрения. «Правда художественная» – правда истории, высшая правда, истина, которая стоит над личными пристрастиями кого бы то ни было, правда общечеловеческая. Здесь также пролегает граница между беллетристикой, где преобладает «правда действительности», и изящной словесностью, где главное – «правда художественная».
В рассказе «Полотенце с петухом» из цикла «Записки юного врача» М. А. Булгакова описывается эпизод из жизни начинающего сельского лекаря. В операционную привозят девушку редкостной красоты, пострадавшую при уборке льна, – она попала в мялку: «Левой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленного колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая была переломана в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу…»
Пластичность, достоверность описаний просто потрясают: «На операционном столе, на белой свежепахнущей клеенке я её увидел…
Ситцевая юбка была изорвана, и кровь на ней разного цвета – пятно бурое, пятно жирное, алое. Свет “молнии“ показался мне желтым и живым, а её лицо бумажным, белым, нос заострён».
Столь же убедительно и ярко обрисованы нравственные терзания «юного эскулапа»: «…сейчас мне придется в первый раз в жизни делать ампутацию. И человек этот умрёт под ножом. Ведь у неё нет крови! За десять верст вытекло всё через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не умирает?»94) Но единственно возможное для человека и врача гуманное решение было принято, и чудо случилось – пациентка осталась жива.
Восхищаясь изобразительным даром писателя, нельзя не отдать должного его таланту рельефно воссоздавать реалии жизни, «правду действительности». И все же подготовленный читатель не может не ощущать, что этим произведение не исчерпывается. Его интуиция должна подсказать ему и подсказывает, что всё описанное имеет и ещё какой-то смысл. В чём же «художественная правда» этого талантливого рассказа?
Размышляя над прочитанным, трудно не обратить внимания, на настойчиво повторяющиеся детали: постепенно открывается целая система метафор и символов. Петух является читателю сначала в названии рассказа. Затем после утомительного путешествия герой прибывает к месту службы: «Эй, кто тут? Эй? – закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. – Эй, доктора привёз!»
Озябнув и проголодавшись, приехавший отдает подчинённым распоряжения, в результате которых и возникает перед ним ободранный, голокожий петух с окровавленной шеей, рядом с петухом его разноцветные перья грудой. В четвёртый раз петух обнаруживается в конце рассказа, когда спасённая девушка решила отблагодарить своего спасителя: «…она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом».
Дело за читателем! Какие ассоциации могут возникнуть у него? Какие образы всплывут в памяти? Жареный петух еще не клевал… красного петуха подпустить… пока петух не прокричал… или что-нибудь подобное. Привлекает внимание символика цвета. В рассказе постоянно рядом белый и красный – два главных цвета того времени, времени революции и Гражданской войны.
В отличие от «правды действительной», предстающей в конкретных, осязаемых образах, которые воплощаются главным образом в слове автора, «правда художественная» может обойтись с помощью интуиции и без такого словесного оформления. Читатель совершенно свободен в своих реминисценциях и ассоциациях, выходя за рамки описанного и домысливая взволновавшие его картины и образы, как позволит ему уровень его эстетического развития.
Слово пробуждает и питает интуицию, но оно не направляет и не ограничивает ее. В образе девушки «редкостной красоты», пострадавшей на уборке льна, кто-то увидит Россию, изуродованную мялкой – войной и революцией… Задуматься: кто спасёт её? Как?
Кому-то такое толкование покажется неубедительным, произвольным. Взамен может быть предложен другой вариант – пробуждение в молодом человеке гуманистического сознания, становление гражданина, специалиста-врача и т. п.
Художественная правда не столько понимается, сколько ощущается, чувствуется, и адресована она не столько уму, сколько душе, если, конечно, позволительно, хотя бы в абстракциях, отделять их друг от друга. А уж к чему душа читательская приуготовлена – вопрос иной. Одно важно – не подсовывать ей готовых решений, освобождая от необходимой и благотворной работы. Художественное слово редко преподносит готовую истину. Оно помогает в поиске её, способствуя движению Личности к идеалу.
Понимание того факта, что в каждом подлинном произведений искусства могут обнаруживаться и различаться «правда действительная» и «правда художественная», обогащает восприятие читателя, позволяя ему увидеть и глубину, и многозначность, и многоцветность описанного. Необходимость искать в тексте подтверждение своим догадкам активизирует читательское мастерство, поможет установить и осмыслить непростые связи между словом, образом и интуицией.
Во многих учебниках и учебных пособиях читателя ориентировали в недавнем прошлом главным образом на оценку художественного произведения с точки зрения совпадения или несовпадения в нём описанного с реально происшедшим: «Она была рождена, – говорилось в недавнем учебнике для десятого класса о “Поднятой целине”, – жизнью великой эпохи и вошла в историю литературы как правдивая летопись времени великого перелома»95). Нельзя при этом не заметить, что в свете сегодняшних знаний о коллективизации навязанное писателю определение романа как «правдивой летописи» событий звучит двусмысленно. Но писатель не фактограф, он художник, а в результате подобного подхода художественное произведение утрачивает свою специфику, роман перестает быть романом и рассыпается на цепь словесных иллюстраций к истории коллективизации.