Наконец, главное свойство писателя Набокова Михайлов определяет очень точно: «решение литературной теоремы» (это слова самого Набокова)[179]. А значит, здесь литературовед нащупывает сущность отношений Набокова с реальностью – это желание выразить с помощью языка иллюзорность мира. «Вот мы и добрались, – пишет Михайлов, – до сути: феномен языка, а не идей. Действительно, проблема Набокова – это прежде всего проблема языка. Языка, оторванного от жизни и питающегося колдовским усилием эту жизнь заместить. (…) Отсюда и неудержимая тяга к нему всего выморочного» [180].

Мне кажется, Михайлов здесь прав. Если в «Защите Лужина» Набокову блестяще удалось решить ту самую «литературную теорему» методом метафорического языка, то в «Приглашении на казнь» язык писателя становится настолько изощренным и странным для русского уха, что кажется, будто в этом великолепном жонглировании словами Набоков «перебарщивает», совершенно теряя связь с реальностью, которая все-таки еще была в «Защите Лужина». «Приглашение на казнь» читается с трудом: нужно продираться сквозь дебри языка, через нагромождения эпитетов и метафор, и это временами скучновато и мучительно. Отрыв Набокова от реальности так велик в «Приглашении на казнь», что даже хваленая ирония Набокова никак не трогает, скорее раздражает своей навязчивостью и брезгливостью к людям.

Итак, в «Приглашении на казнь» Набоков рисует выдуманный мир далекого будущего, как сейчас говорят, «антиутопию», потому что в утопии все хорошо, а в антиутопии все плохо: бездушное, пошлое, технократическое общество убивает личность, сколько-нибудь отличающееся индивидуальностью, малейшей самобытностью. Так это жестокое общество должно казнить Цинцинната Ц., сына безликой Цецилии Ц., родившей и тут же сбросившей ребенка на руки коллективного воспитателя, вроде инкубатора для людей.

Как ни старался Цинциннат Ц. не отличаться от окружающих, ему это так до конца и не удалось: доносчики, чувствуя «непрозрачность» Цинцинната, забрасывали доносами Воспитательный совет, причем некое важное лицо сделало на него донос 2-й степени: «В сущности, темный для них, как будто был вырезан из кубической сажени ночи, непроницаемый Цинциннат поворачивался туда-сюда, ловя лучи, с панической поспешностью стараясь так стать, чтобы казаться сверхпроводимым» (С. 248). Набоков пародийно описывает пытки Воспитательного совета над непокорным и непрозрачным Цинциннатом: «В течение нескольких суток ему не давали спать, принуждали к быстрой бессмысленной болтовне, доводимой до опушки бреда, заставляли писать письма к различным предметам и явлениям природы, разыгрывать житейские сценки, а также подражать разным животным, ремеслам и недугам» (С. 251). И хотя эти пытки по молодости лет Цинциннат выдержал, он все равно был обречен умереть под топором палача.

Набоков рисует жуткую призрачную картину будущего общества, где смертный приговор судья произносит шепотом на ухо Цинциннату и его в сопровождении зрительских улыбок увенчивают красным цилиндром – в знак смерти. Стражники под ружьем носят «песью маску с марлевой пастью» (С. 241). Адвокат и прокурор, согласно требованию закона, единоутробные братья, крашеные, «очень похожие друг на друга», загримированные, они говорят «с виртуозной скоростью те пять тысяч слов, которые полагались каждому» (С. 246).

В этом уродливом мире жестоких и бездушных людей-автоматов, созданных воображение Набокова, директор тюрьмы носит черный, как смоль, парик, гладко облегающим череп, и «столбчатые панталоны» (С. 242); он растворяется в воздухе и появляется в камере Цинцинната, которая вдруг оказывается кабинетом самого директора. Тюремщик Цинцинната Родион танцует с ним тур вальса, кормит паука, «официального друга заключенных», крылышком бабочки и мухой. Он же забывает на стуле свои кожаный фартук и рыжую бороду.

Сам Цинциннат пытается выразить в слове мучительное предощущение неминуемой смерти, поскольку он творец, но творческие муки рождения слова подчас не дают ему это сделать, и он отделывается какими-то суррогатами слов, вроде «обаятельно» (С. 258), или пребывает в отчаянии от своего беззвучия. Все-таки он вдохновенно записывает карандашом внутренний монолог, который, вероятно, должен остаться в назидание и в памяти потомства: «…Я снимаю с себя оболочку за оболочкой (…) я дохожу путем постепенного разоблачения до последней, неделимой, твердой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь! – как перстень с перлом в кровавом жиру акулы…» (С. 284) Это умопомрачительное сравнение Набокова потрясает своей вычурностью: точка говорит: «я есмь!» – и при этом сравнивается с драгоценным камнем в кровавом жиру акулы. То ли эту акулу разрезали и извлекли из ее чрева перстень, то ли ее жир действительно кровавый? Толком неизвестно.

Интересно, что по ходу повествования Цинциннат на самом деле снял с себя «как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол» (С. 252). Но это еще не так страшно. Окружающие Цинцинната персонажи делают вещи пострашней. Директор тюрьмы Родриг Иванович пожимает «в своих мясистых лиловых лапах маленькую холодную руку Цицинната» (С. 257), адвокат Роман Виссарионович молчит, глядя на главного героя, и его «крашеное лицо с синими бровями и длинной заячьей губой не выражало особого движения мысли» (С. 254). Дочь директора тюрьмы 12-летняя Эммочка с «мраморными икрами маленьких танцовщиц» играет в мяч с тюремной стеной. У нее «светящиеся волосы», которые гладит Цинциннат, и она «четвертым и пятым пальцем» (!) смахивает «прочь со щеки белокурую прядь» (С. 257), а стучит она в дверь камеры Цинцинната «не ладонями, а скорее пятками рук» (С. 260). Эммочку ловит тюремщик Родион «ракообразной рукой», а за минуту до этого Эммочка гукает в пустой глиняный кувшин, стоящий в камере Цинцинната.

М-сье Пьер, сосед Цинцинната из соседней камеры, который должен быть на одном эшафоте с Цинциннатом, поскольку его обвиняют в попытке организовать Цинциннатов побег, отличается крепкой акробатической закваской, несмотря на то что он маленький и круглый, «с плотно скрещенными жирными ляжками (С. 294). В камере Цинцинната м-сье Пьер одним прыжком вскакивает на стол, цепляет зубами спинку стула, перевернув его верх тормашками, так что его вставная челюсть на шарнирах остается держать спинку мертвой хваткой, выскочив изо рта м-сье Пьера, но навечно оставив следы зубов на спинке стула.

Единственное существо, к которому Цинциннат испытывает нежность и ради которого хотел бы жить, – его возлюбленная жена Марфинька. Да и она с самого начала их связи изменяет ему с каждым встречным и поперечным, направо и налево, заставляя Цинцинната рыдать в уборной. Она рожает не от Цинцинната двух уродов и недоумков-инвалидов. Эта Марфинька приходит к Цинциннату на свидание перед казнью с кучей родственников и «со всею мебелью» (С. 289).

Здесь Набоков превзошел сам себя: в сцене свидания не только люди распадаются на куски и части, но и вещи приобретают черты живых, страшных существ, которые со своим жутким оскалом обрушиваются на беднягу Цинцинната. Широкий зеркальный шкап явился к герою «со своим личным отражением (а именно: уголок супружеской спальни, – полоса солнца на полу, оброненная перчатка и открытая в глубине дверь)» (С. 290). Не Цинциннатов сын-урод притащил ортопедический велосипед (!) (обычно в таком сочетании употребляются слова «ортопедическое кресло» или «ортопедический корсет»; Набоков делает своего героя-урода ортопедическим спортсменом на ортопедическом велосипеде). Марфинька прибыла на встречу к мужу-смертнику на собственной вытканной розами кушетке в сопровождении корректного молодого человека «с безукоризненным профилем» (С. 289). Тот укутывал ноги шалью Марфиньке, лежавшей на кушетке и страдавшей от приступа мигрени. Двое тюремщиков после свидания так и вынесли кушетку вместе с Марфинькой, точно гроб с трупом. А два брата Марфиньки – одни чернявый, другой белокурый с траурной креповой повязкой на рукаве – выехали из камеры Цинцинната верхом друг на друге, «как живая гора» (С. 293).