А сама торговка все время меняет обличия. Допустим, она становится бронзовой ручкой звонка и корчит рожи перепуганному Ансельму. То вдруг она превращается в грозную и уродливую ведьму с ожогом на щеках, а то становится на глазах у Вероники хорошо знакомой няней Лизой.
Я уже не говорю о бесконечных превращениях архивариуса Линдгорста: тот является и грозным голосом в ветках бузины, и Саламандром, и принцем, и отцом змейки, и седовласым старцем. Короче говоря, невозможно понять, где здесь истина, где фантазия студента Ансельма (или Гофмана), где сонный бред, где пошлая действительность. Все течет, все меняется так быстро в этой сказке, что не успеваешь следить за сменой словесных рисунков, гротесковых образов, фантазий Гофмана в духе Калло.
Волшебный сад в доме архивариуса Линдгорста полон сплошных метаморфоз. Цветы в нем превращаются в разноцветных танцующих насекомых, которые машут крылышками и ласкают друг друга своими хоботками; розовые и голубые птицы, наоборот, становятся цветами, птицы-пересмешники на человеческом языке дразнят студента Ансельма.
Сам архивариус Линдгорст, помимо того что он Саламандр, дважды залезает в чашу с пуншем и делается самим огнем. Первый раз это происходит, когда студент Ансельм соблазняется прелестями филистерства вместе с конректором Паульманом и его дочерью Вероникой, а второй раз, когда он угощает автора, так сказать самого Гофмана, чашей с превосходным пуншем.
Попугай Линдгорста носит очки на клюве и превращается в старичка-компаньона, помощника архивариуса. В разгар пошлого веселья архивариус присылает попугая-старичка в дом конректора Паульмана с требованием к Ансельму, чтобы он явился завтра к архивариусу Линдгорсту. Впрочем, нет смысла пересказывать все волшебные превращения в сказке, поскольку любой читатель их крепко-накрепко запоминает.
Сосредоточимся на проблеме любви у Гофмана. Вообще для романтиков любовь – это основа основ. Но что это за любовь? Фантазия героя, полностью оторванная от реальности? Или какими-то нитями она связана с реальной жизнью? Какова любовь студента Ансельма?
В сказке студент Ансельм страдает от своей неполноценности. Он неудачник из неудачников: вечно сажает на новый фрак жирное пятно, цепляется за все предметы мебели и опрокидывает их на своих благодетелей вместе с пищей на столике, водой из лужи марает белое платье возлюбленной Вероники и т. д. Как, спрашивается, можно полюбить такого растяпу? Как ни странно, Вероника, вопреки всему, в него влюбляется. Правда, с другой стороны, в сказке больше нет молодых людей, ей не из кого выбирать, и поневоле приходится влюбиться в Ансельма.
Кого же любит сам Ансельм? Он жертва и одновременно творец любовного треугольника. Он колеблется в выборе между реальной девушкой Вероникой и золотисто-зеленой змейкой Серпентиной, дочерью Саламандра. Серпентину он полюбил, услышав ее хрустальный голосок в кусте бузины и увидев ее синие глаза, устремленные на него. Эта любовь на время вытесняет из сердца Ансельма образ Вероники. Но в горячечном сознании Ансельма Вероника и змейка Серпентина временами сливаются и превращаются в одно возлюбленное существо.
Образ Вероники тоже как будто двоится как в рассказе повествователя, так и в восприятии читателя сказки. С одной стороны, она влюбляется в Ансельма, потому что папаша сказал, что тот подает большие надежды и может стать надворным советником. Значит, она полюбила не столько реального студента Ансельма, неудачника и недотепу, сколько свой собственный образ грядущей надворной советницы, которая живет в красивом доме, крутится перед зеркалом, примеривая изящные сережки, подарок мужа, надворного советника. Она кокетливо выглядывает в окошко, и ее, надворную советницу такую-то, хвалят прохожие за грацию и красоту. Иначе сказать, здесь Вероника предстает мещаночкой, филистершей, воплощением ненавистной Гофману низкой, пошлой действительности.
Но вот Вероника решает обратиться к колдунье, чтобы та приворожила к ней будущего надворного советника Ансельма. Из мещаночки Вероника превращается в отчаянную фигуру романтической возлюбленной, которая вместе с ведьмой в ночь полнолуния выходит во время жуткой бури на перекресток дороги в одной ночной рубашке, с распущенными волосами и участвует под завывания ветра и черного кота в диком шабаше ворожбы и приворота. Она держит ведьму за руку, в ужасе наблюдая, как та кидает в адское варево в железный котел ядовитые коренья, лягушек, летучих мышей и прочую нечисть.
Когда Вероника просыпается после бурной ночи, она не в силах точно сказать себе, что это был не сон. Однако вымокший под дождем плащ и зеркальце, подарок колдуньи, – залог того, что все эти чудесные и жуткие вещи происходили с ней наяву.
Кстати, в одном месте сказки Гофман предлагает остроумный рецепт от романтического мировосприятия (в его время этот рецепт применялся, чтобы не видеть привидений): поставить на задницу пиявки. Студент Ансельм вынужден выслушать этот совет от филистера в здравом рассудке.
Сцена, когда конректор Паульман зазвал к себе на суп студента Ансельма, представляется совершенно фантастической. Все действующие лица, точно сумасшедшие, несут безумный бред, с точки зрения здравомыслящего конректора Паульмана, в том числе и он сам. Ансельм утверждает, будто архивариус Линдгорст не кто иной, как Саламандр, опустошивший сад князя духов Фосфора, а его дочери – золотистые змейки, которые поют, как сирены. Регистратор Геербранд, разгоряченный парами пунша, соглашается, что только саламандры могут щелкать пальцами и извлекать из них огонь для трубок с табаком. Вероника спорит с Ансельмом, уверяя, что ведьма – мудрая старая Лиза, а ее черный кот «вовсе не злобная тварь, а образованный молодой человек самого тонкого обращения и ее двоюродный брат» (С. 244).
Предметы и живые существа одновременно равны себе и являются другими: черный кот – он же двоюродный брат; ведьма – она же мудрая нянька Лиза, она же торговка яблоками у Черных Ворот, она же старый кофейник со сломанной крышкой, беседующий с Ансельмом в склянке; Вероника – она же Серпентина; Серпентина – она же зеленая змейка; серый попугай в очках – он же помощник архивариуса; архивариус Линдгорст – он же Саламандр, он же голос в кусте бузины.
Происхождение этих существ и предметов тоже в высшей степени сомнительное: Саламандр родился в незапамятные времена где-то там в Атлантиде и туда же в конце концов возвратился, прихватив с собой дочь, золотисто-зеленую змейку Серпентину вместе с зятем, бывшим студентом Ансельмом. Впрочем, архивариус Линдгорст при этом остался архивариусом на королевской службе, иначе он не смог бы пригласить к себе в дом автора, чтобы поведать ему о счастливом финале сказки, а заодно угостить пуншем, куда и залез в качестве языка пламени. Да и враг архивариуса ведьма (она же няня Лиза) родилась от довольно странного брака: упавшего на землю пера черного дракона и свекловицы.
В последнем сражении Саламандра и ведьмы как будто затесался Михаил Булгаков «Мастера и Маргариты». Вообще он, вероятно, был внимательным читателем Гофмана. Его черный кот Бегемот, без сомнения, родственник двоюродного брата ведьмы Лизы. Метаморфозы на балу у Сатаны как будто бы вариация на тему сражения в гофмановском «Золотом горшке»: «Она сбросила свой черный плащ и осталась в отвратительной наготе, потом начала кружиться, и толстые фолианты падали вниз, а она вырывала из них пергаментные листы и, ловко и быстро сцепляя их один с другим и обертывая вокруг своего тела, явилась как бы одетой в какой-то пестрый чешуйчатый панцирь. Брызжа огнем, выскочил черный кот из чернильницы, стоявшей на письменном столе, и завыл в сторону старухи (…) Тут засверкали и воспламенились лилии на шлафроке, и архивариус стал кидать эти трескучим огнем горящие лилии на ведьму, которая завыла от боли; но, когда она прыгала кверху и потрясала свой пергаментный панцирь, лилии погасали и распадались в пепел. (…) С ревом и воплями метались кругом в жестокой схватке кот и попугай; но наконец попугай повалил кота на пол своими сильными крыльями и, проткнув его когтями так, что тот страшно застонал и завизжал в смертельной агонии, выколол ему острым клювом сверкающие глаза, откуда брызнула огненная жидкость. Густой чад поднялся там, где старуха упала под шлафроком (…) – под ним лежала гадкая свекла (С. 250 – 251)».