Сны Раскольникова тоже часть его наказания за преступление. Это включенный и работающий независимо от человека механизм совести. Совесть транслирует Раскольникову эти страшные образы сновидений и заставляет его покаяться в преступлении, вернуться к образу человека, который, безусловно, продолжает жить в душе Раскольникова. Достоевский, вынуждая героя стать на христианский путь покаяния и возрождения, считает этот путь единственно верным для человека.

Глава 5. Тема двух реальностей в произведениях В.В. Набокова «Приглашение на казнь» и «Защита Лужина»

Введение

Повесть «Приглашение на казнь», которую исследователи творчества Набокова называют «антиутопией», и роман «Защита Лужина», кажется, ничего не объединяет. Тем не менее и там, и здесь действует герой-одиночка, персонаж странный, не похожий на окружающих, раздражающий людей своей непохожестью и чудаковатостью. Оба героя – Лужин и Цинциннат Ц. – живут в особой, странной реальности, точнее в мире своих грез.

Их внутренний мир скрыт от окружающих, но он глубок и полон тонких наблюдений, прозрений, ассоциаций, творческих позывов, воспоминаний детства. Одним словом, в мире Набокова действует художник и толпа. Толпа пошловатых, подчас тупых и грубых, людей считает главных героев этих произведений придурками, в которых нет ничего человеческого. Но что есть «человеческое» для этих самых окружающих, судящих главных героев? Это делать как все, мыслить как все, то есть жить по шаблону: быть в меру ловким, в меру воспитанным, в меру добродушным, в меру любить, в меру ненавидеть – иначе сказать, ничем не отличаться от других. Но все эти правила немыслимы для художника, потому что художник видит мир особенным образом – как художник. И его творческий дар, его самобытность, его неповторимая индивидуальность не могут вместиться в «прокрустово ложе» заранее заготовленных моделей поведения и жизни.

Ведь жизнь главные герои Набокова воспринимают обостренно-образно, всем телом и всем душевным составом, иногда нервами. Притом жизнь для них – неповторимое чудо, чаще всего изгаженное людьми. Они в душе навсегда остались детьми. По Набокову, это главное свойство художника – первозданное детское ощущение мира. Впрочем, это детское мирвосприятие таит опасность быть уничтоженным жестоким и бесчувственным миром взрослых. Так, Цинциннат Ц. должен умереть, поскольку он слишком другой. А Лужин сам кончает жизнь самоубийством, в финале с помощью собственной смерти находя «защиту Лужина», – защиту от мира жестокой реальности, обыденности, пошлости, отсутствия творчества. Оба герои как бы становятся жертвами мира, куда их забросила случайность рождения.

Мир обывателей убивает призрачный мир грез и снов главных героев Набокова – героев-художников, «взрослых детей», доверчивых и открытых, не могущих победить этот мир или хотя бы приспособиться к нему, как делают это все окружающие.

Смерть героев заложена в творческой природе их личностей. Личность, по мысли Набокова, особенно творческая личность, неминуемо будет затравлена и уничтожена окружающими людьми в силу зависти, или душевной тупости, или косности и злости.

Лужин – человек без имени

Роман «Защита Лужина» начинается с имени, вернее с фамилии. Теперь безымянного мальчика, будущего главного героя романа, будут звать по фамилии – Лужин. Читатель так до последней страницы романа и не узнает, каково же имя героя. Оказывается, Александр Иванович. Это имя звучит тогда, когда Лужин вываливается из окна ванной, чтобы разделаться с миром. Это последняя шахматная комбинация, блестящее, с точки зрения героя, решение сложной игры с жизнью – защита Лужина. Сознательная смерть – вот она победа над жизнью, над ее хитроумной, замысловатой, коварной шахматной партией. Ту тонкую, неожиданную, гениальную защиту, что Лужин готовил для сильного гроссмейстера Турати в отпор на его смелую атаку и что не удалось использовать из-за внезапной болезни, в финале Лужин обращает к гораздо более сильному сопернику, чем Турати, – к жизни. Его жертва собой, наверное, чем-то похожа на жертву Христа для людей, только в романе Набокова Лужин спасает самого себя, иначе, он чувствует, мир реальности, мир пошлости и обыденности победит его, затянет в свой омут бездарности. Вот тогда-то, в самый момент смерти Лужина, звучит его имя, данное ему при рождении – Александр. Больше того, звучит и имя отца – Ивана, породившего Лужина. В романе отец тоже безымянный герой: только Лужин-старший и Лужин-младший. Первый – писатель, скорее всего лишенный таланта, второй – гениальный шахматист.

Однако главная художественная тема Набокова – тема двух реальностей, совпавших в момент смерти главного героя, развивается последовательно и замысловато на протяжении всего романа. Эта тема, точно сложная музыкальная композиция, имеет ответвления, разделяется на разные голоса, создается с помощью различной инструментовки.

Обретение фамилии главным героем есть одновременная потеря имени, что означает трагедию для маленького мальчика, которого воспитывала домашним образом француженка-гувернантка и баловали тетка и мать, а теперь его отправляют в школу – в страшный мир, где «сосед по парте, вкрадчивый изверг с пушком на щеках, тихо и удовлетворенно говорил: «Сейчас расплачется». Но он не расплакался ни разу, не расплакался даже тогда, когда в уборной, общими усилиями, пытались вогнуть его голову в низкую раковину, где застыли желтые пузыри»[172]. Лужин просидел 250 больших перемен во дворе, у поленницы, где сложены были дрова, подальше от остальной толпы школьников, поначалу его травивших, а потом сделавшихся к нему равнодушными.

Прежде чем Лужин нашел поприще для своей гениальности, его душа искала и всматривалась в странный мир. Странность взгляда художника как раз и содает странную волшебность, таинственность, непознаваемость этого мира. Лужин читал Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней» и Шерлока Холмса. Филеас Фогг и Холмс с орлиным профилем, «составивший монографию о пепле всех видов сигар и с этим пеплом, как с талисманом, пробирающийся сквозь хрустальный лабиринт возможных дедукций к единственному спящему выводу» (С. 105), воплощали для маленького Лужина иную реальность, реальность грез и счастливых возможностей, которую Лужин позднее откроет в шахматной игре. Пока же он увлекался фокусами фокусника, соединившего для Лужина разом и Холмса, и Фогга, и сам по книжке выучил несколько карточных фокусов. Впрочем, Лужина не удовлетворяли сложные приспособления, описанные в книге, так как он стремился к гармонической простоте, – и в этом тоже мерцала повадка гения.

Вот почему следующим увлечением Лужина стала «веселая математика», успехи по которой в школе учителя оценивали оценкой «едва удовлетворительно». Здесь Лужин уже искал непохожую на обычную реальность, полную гармонии, логики, смысла (в реальности обыденной не было ничего из того, чего хотел Лужин). Он увлекся «причудливым поведением чисел, беззаконной игрой геометрических линий, – всем тем, чего не было в школьном задачнике. Блаженство и ужас вызывало в нем скольжение наклонной линии вверх по другой, вертикальной, – в примере, указывавшем тайну параллельности. Вертикальная была бесконечна, как всякая линия, и наклонная, тоже бесконечная, скользя по ней и поднимаясь все выше, обречена была двигаться вечно, соскользнуть ей было невозможно, и точка их пересечения, вместе с его душой, неслась вверх по бесконечной стезе. Но, при помощи линейки, он принуждал их расцепиться: просто чертил их заново, параллельно друг дружке и чувствовал при этом, что там, в бесконечности, где он заставил наклонную соскочить, произошла немыслимая катастрофа, неизъяснимое чудо, и он подолгу замирал на этих небесах, где сходят с ума земные линии» (С. 106–107).

Так мыслить и чувствовать может один только поэт, неважно, в какой области он творит. Фантазия, вдохновение, предчувствие гармонии и бескорыстие – вот черты художника.