И, наконец:

Это был не просто призыв к царю выпустить декабристов. Слова Анны Ахматовой о пушкинском «Золотом петушке» («Бутафория народной сказки служит здесь для маскировки политического смысла») к «КОНЬКУ-ГОРБУНКУ» относятся в неизмеримо большей степени. Да, Пушкин призывал царя к милосердию по отношению к декабристам и в других произведениях и по этой причине имел право сказать, что он «милость к падшим призывал», — но в этой сказке он пошел как никто и никогда далеко: он открыто заявил, что это государство обречено, пока декабристы не прощены и не отпущены на волю. «Остается признать очевидное, — писал Лацис. — Никакие власти не разрешили бы прославленному певцу вольности обнародовать его сокровенные думы».

В таком виде сказку под своим именем Пушкину не то чтобы «обнародовать» — ее нельзя было даже показать ни Бенкендорфу, через которого осуществлялась передача пушкинских рукописей на цензуру царю, ни самому императору, объявившему себя его личным цензором, — что и подтвердилось дальнейшей судьбой «ГОРБУНКА». После петербургского издания 1834 года сказка даже под именем Ершовапродержалась всего 13 лет и была запрещена под предлогом несоответствия «современным понятиям и образованности» — до самой смерти Николая I в 1855 году. Первым указом Александра II была амнистия декабристам, «Кит державный» стал «из челюстей бросать Корабли за кораблями С парусами и гребцами», и в 1856 году был снят цензурный запрет на сказку и вышло ее 4-е издание.

2) Но была и другая причина, по которой сказку невозможно было подписать Пушкину. Если «Ершовым» удалось на время обмануть бдительную цензуру, то, даже не будь там этих строк с «чудом-юдом», изображение «хитрого Спальника» Пушкину с рук не сошло бы ни при каких условиях. Если царь в сказке (как, впрочем, и в других русских сказках) самодур, любит подхалимаж и, главное, очень хочет жениться на молодухе, так то автору не в упрек: царь ведь влюбился ; а вот Спальник — явный подлец, на котором пробы негде ставить.

В кого же метила эта пушкинская «развернутая эпиграмма» на царского прислужника? Кто должен был увидеть себя в этом негодяе с такой необычной для русской сказки «должностью»? Уж если предположить пушкинское авторство, то не может быть сомнения и в том, что у эпиграммы был точный адрес. Полагаю, в ответе на этот вопрос содержится еще один важный мотив, которым руководствовался Пушкин, создавая сказку и публикуя ее под псевдонимом, — но понять это можно только в контексте жизненной ситуации, в какой он оказался в 1833 году.

VIII

Этот год в жизни Пушкина стал переломным, и ломалась его жизнь далеко не в лучшую сторону — хотя внешне все выглядело как заслуженное признание властью и успех. Царь осыпает Пушкина милостями: восстанавливает его в прежней должности и назначает оклад, в семь раз больше причитающегося по званию — без обязанности бывать на службе; ему дано разрешение писать Историю Петра, он допущен к секретным архивам. Пушкин рад и одновременно в тревоге: ему ли, знающему все тайны двора, все скрытые мотивы поведения в свете как царствующих особ, так и придворных, — ему ли не понимать, что милостями осыпается не он сам, а его жена, первая красавица Петербурга, Наталья Николаевна Пушкина, а ему дают понять, что ее муж должен быть благодарен императору именно за проявленное к ней «внимание».

Мог ли Пушкин не понимать, к чему идет дело? История с «Гавриилиадой» свидетельствует, что не мог, что придворные нравы для него были прозрачны. Пушкин сам говорил Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены». Как раз на 1833 год и приходится пик усилий императора по «приручению» поэта и его жены, которые в конце декабря завершились производством Пушкина в камер-юнкеры. 1 января 1834 года Пушкин с горечью записывает в дневник: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору („читай: государю“ — комментировал один из наших самых проницательных пушкинистов П. Е. Щеголев) хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничковом. (А следующая же фраза свидетельствует, что именно Пушкин подразумевал под „танцами“. — В. К.) Так я же сделаюсь русским Dangeau [Данжо]».

Да, нравы двора Пушкину были слишком хорошо известны; не случайно в его дневнике вслед за раздраженно-тревожной записью о его камер-юнкерстве идет скандальная история графа Безобразова, поднявшего руку на свою жену, Любу Хилкову, с которой, как он узнал, Николай использовал «право первой ночи»: «Государь очень сердит. Безобразов под арестом. Он, кажется, сошел с ума». Последняя фраза — явная ирония Пушкина по поводу того, что граф объявлен сумасшедшим.

«Маркиз де Данжо, адъютант Людовика XIV, вел дневник и заносил туда все подробности и интимности частной жизни короля изо дня в день. Но отместка, которую собирался сделать Пушкин, лишь в малой степени могла удовлетворить оскорбленную честь — в текущих обстоятельствах, — справедливо отмечал Щеголев. — Несомненно, Пушкин с крайней напряженностью следил за перипетиями ухаживания царя и не мог не задать себе вопроса, а что произойдет, если самодержавный монарх от сентиментальных поездок перед окнами перейдет к активным действиям».

«Хорошо рисует влюбленного самодержца А. О. Смирнова, — писал Щеголев в той же статье „Анонимный пасквиль и враги Пушкина“, — отлично знавшая любовный быт русского двора при Николае и, кажется, сама испытавшая высочайшую любовь». Степень откровенности Николая в разговоре с Александрой Осиповной, который приводит Щеголев, свидетельствует, что ему отнюдь не показалось и что она и в самом деле испытала «высочайшую любовь»:

«Всю эту зиму он (Николай I. — В. К.) ужинал между Крюденер и Мери Пашковой, которой эта роль вовсе не нравилась, — вспоминала Смирнова. — Обыкновенно в длинной зале, где гора, ставили стол на четыре прибора; Орлов и Адлерберг садились с ними. После …Бенкендорф заступил место Адлерберга, а потом и место государя при Крюденерше. Государь нынешнюю зиму мне сказал: „Я уступил после свое место другому“» (Речь идет о 1838 годе, когда Наталья Николаевна еще не вернулась в Петербург из Полотняного Завода. — В. К.)

И далее Щеголев подводит к остроумной шутке: «Ревность диктовала огорченной соперничеством Крюденер заявление (дамы, кокетничая, сражались за внимание императора. — В. К.), что Николай придает странное значение верности и в своих романах не доходит до конца. Конечно, доходил до конца». (Не этот ли скабрезный смысл был вложен впоследствии остроумцами и в прозвище «Николай Палкин»?)

Над двусмысленностью этой фразы Щеголева вполне мог бы расхохотаться и сам Пушкин, когда бы не понимал, к чему ведет осада императором его жены. Вот почему, в начале октября 1833 года очутившись в Болдине и получив сразу два письма от жены, которая рассказывала о своих успехах в Аничковом, Пушкин, увидевший в том, как ведет себя Наталья Николаевна, грозную опасность, начинает из письма в письмо, да не по одному разу, требовать, чтобы жена не кокетничала с царем, вплоть до откровенной грубости: