А вот начало стихотворения 1836 года «КОЛЬЦО С БИРЮЗОЮ», опубликованного Плетневым в «Современнике», уже после смерти Пушкина, в том же номере, где были опубликованы пушкинские «Галуб» и «Летопись села Горюхина»:
Полагаю, после публикации таких стихов авторитет Ершова «безвременно потуск».
«Впечатление такое, — писал Александр Лацис, — что ни в чем худом не повинный человек попал в ложное положение. Он считал своей обязанностью поддерживать свалившуюся на него репутацию. Многие жанры перепробовал, ни на чем определенном не остановился. Когда старался сочинить что-либо шутливое, взамен остроумия получались вымученные, нарочитые колкости. Когда же нельзя было не отозваться на высокую тему — появлялось нечто выспреннее. Разве не таковы заключительные строки напечатанного в 1837 году стихотворения, посвященного кончине Пушкина? (Стихотворение „КТО ОН?“, также опубликованное Плетневым в „Современнике“, в номере, изданном по смерти Пушкина, „в пользу семейства его“. — В. К.)
Впрочем, подлинный П. П. Ершов, при всей своей бесцветности, ничуть не хуже нынешних сочинителей торжественных од».
V
Вынужденная публикация стихов Ершова на самом деле вызывает у меня чувство жалости и сострадания: все-таки делать посмешищем ни наших ершоведов и пушкинистов, ни тем более Ершова я не собирался. В конце концов, ведь он принял участие в пушкинской мистификации, и одного этого довольно, чтобы отнестись к нему снисходительно. Полагаю, что те, кто столь рьяно отстаивает его авторство, в результате загонят «под плинтус» и его имя, и свое вместе с ним.
Да, его стихи публиковались рядом с пушкинскими, как и многие другие стихи, — «Библиотека для чтения» была всеядным журналом, а за стихи Сенковский никому не платил (кроме Пушкина, разумеется). И «Библиотека для чтения», и «Современник» публиковали стихи Ершова только потому, что у него, благодаря «КОНЬКУ-ГОРБУНКУ», было имя, а имя, как известно, привлекает покупателей.
Я допускаю: мое утверждение, что у Ершова, кроме текста этой, якобы написанной им сказки, нет ни одной талантливой строки, выглядит излишне категоричным. Так ведь все дело в том, что когда читаешь такие стихи, понимаешь, что имеешь дело с очевидной бездарностью.
А у бездарности не может быть ни талантливых стихов, ни даже строк — если только они не чужие.
Это особенно наглядно при сравнении пушкинских строк сказки (издания 1834 года) и позднейших исправлений Ершова.
«Немало странного, косноязычного и чуждого грамоте вписано в позднейшие издания, — отмечал Лацис. — Не было у Пушкина „Принесли с естным лукошко“, „Уши в за́греби берет“, „Побега́й в дозор, Ванюша“, „Кобылица молодая, Очью бешено сверкая…“
А что было? Простота и точность. „Кобылица молодая, Задом, передом брыкая…“. „Взяли хлеба из лукошка“. „Крепко за уши берет“. „Ты поди в дозор, Ванюша“.
У Пушкина конек разговаривает по-человечьи. Ну, а в четвертом издании подсыпано реализма: вместо „Тут конек его прервал“ читаем „Тут конек ему заржал“.
„Чудо разом хмель посбило“, „Натянувшись зельно пьян“, „Некорыстный наш живот“, „Починивши оба глаза, Потирая здесь и там“, „Кто петь знает, что горит“, „переться“ и „с сердцо́в“ — все это ершовизмы, плоды сплошной ершовизации».
В первом издании сказки есть места с отточиями вместо текстовых строк. В позднейших редакциях Ершов все эти места заполнил — как правило, своими текстами, которые чаще всего «торчат», ухудшая сказку. Однако есть несколько случаев, где может иметь место и восстановление пушкинского текста. Так, например, в журнальной публикации первой части сказки есть единственное место со строчками точек, и восстановленные — пушкинские — строки показывают, что это действительно цензурное изъятие. Никитенко, чтобы показать «работу цензора», из того, что Иван говорит царю, вычеркнул три строки, которые потом Ершовым по пушкинскому первоначальному тексту были легко восстановлены:
Еще в нескольких случаях тоже имеют место улучшения, хотя замены никак не связаны с цензурными требованиями. Отсюда может быть сделан вывод, что в распоряжении Ершова был первоначальный текст с пушкинскими поправками, который впоследствии был уничтожен. Вместе с тем часть отточий в сказке фиктивны, это пушкинские изъятия, не нарушающие повествования, и попытки любой их замены текстом могут привести только к ухудшению. Вот первая же ершовская вставка на место точек во второй части сказки:
Пушкинский текст не требует никаких добавлений, а Ершов, уверенный в том, что здесь все должно быть зарифмовано, «как положено», с чередованием женских и мужских рифм, заполняет ритмическую фигуру, вставляет неуместные скобки и еще более неуместное «взмахом кулака», своей неумелостью неизбежно выдавая себя.
В каждом конкретном случае отточий в тексте сказки следует отдельно разбираться, по какой причине автор их ставит или ими заменяет ранее имевшие место строки. Так, следующее (второе по счету в этой части сказки) отточие вместо двух строк «Царь тем так доволен был, Что их шапкой наградил» (вставленных позже Ершовым) — тоже цензурное изъятие, поскольку по отношению к царю они достаточно ироничны. Следующим отточием Пушкин сам сокращает 10 строк для динамичности и естественности изложения, Ершов вместо них вставляет 20, половина из которых — бывшие пушкинские, а половина — придуманные Ершовым, в которых у него Иван ведет себя и глупо, и «не по чину» — да к тому же Ершов еще вводит в стихотворную речь царя и свои глупости («В силу коего указа Скрыл от нашего ты глаза Наше царское добро — Жароптицево перо?») и «перлы»: «Что? Ты смел еще переться ?» А вот как органичен пушкинский текст, если не обращать внимания на отточия:
Каждое исправление Ершова выдает либо непонимание «собственного» литературного приема, либо непонимание контекста «собственной» сказки, и практически всегда — стихотворную неумелость, что тоже делает невозможным признание его авторства.