Картину завершают примечания, на которые пушкинисты вообще не обратили внимания и анализ которых Барковым заслуживает того, чтобы быть приведенным здесь по возможности шире. Среди более чем трех десятков примечаний, большинство которых имеет необязательный уточняющий и справочный характер, он выделил четыре (ради которых, собственно, и был создан весь корпус пушкинских примечаний); я остановлюсь на двух из них. Одно, 12-е, — «сухая справка: „20 000 казаков было послано в Лифляндию“. Кем послано и зачем, Пушкин не пишет, „примечает“ Барков. Явно же не для защиты интересов Украины. Это то, что в рамках современной терминологии называют „пушечным мясом“». Так, полагает Барков, создается контекст, «побуждающий читателя переоценить с противоположным знаком все, о чем повествует рассказчик. Не дает ли Пушкин этой ремаркой понять, что исход Полтавской битвы был бы не так очевиден, окажись эти 20 000 казаков на родной земле?..»

А вот его анализ еще одного примечания:

«Примечание 5: предание приписывает Мазепе несколько песен, доныне сохранившихся в памяти народной…»

«В памяти народной»!.. Казалось бы, сухая историческая справка… Но ведь она пропитана авторской оценкой, то есть лирикой, и в таком виде работает на переоценку образа Мазепы, реабилитирует тот примитивный образ, который создал этот рассказчик, поэт-царедворец. Но читаем дальше:

«Кочубей в своем доносе также упоминает о патриотической думе, будто бы сочиненной Мазепой». Вот оно в чем дело; у Кочубея — «донос», у Мазепы — «патриотическая дума». Внешне сухой текст примечания содержит оценку — то есть, в данном случае имеет место вмешательство в текст рассказчика (имеется в виду уже рассказчик Примечаний — В. К.). А наличие рассказчика свидетельствует о том, что текст этот (текст Примечаний. — В. К.) — не служебный, а художественный; следовательно, примечания входят в корпус произведения.

Вносимый этой ремаркой этический акцент весьма ощутим… Только вот это «будто бы» несколько портит впечатление. Но вот чем Пушкин завершает эту свою ремарку:

«Она замечательна не в одном историческом отношении».

«…В содержании „примечания“, — пишет далее Барков, — особого внимания заслуживает последняя фраза. То, что она опровергает предшествующее „будто бы“, это только „во-первых“. Во-вторых, она содержит намек на не что иное, как на высокую художественность произведения Мазепы, а это дополнительно вносит весьма ощутимый элемент в формирование его образа. В-третьих, слова „замечательна не в одном историческом отношении“ представляют собой оценку гражданского пафоса произведения Мазепы, причем оценку с явным позитивным оттенком. В-четвертых, вся последняя фраза „Примечания 5“ содержит лирически окрашенную „авторскую“ оценку, а наличие таковой подтверждает, что все „Примечание 5“ является художественной мениппеей, то есть, пусть миниатюрным, но все же художественным произведением, из содержания которого следует, что народ хранит память о Мазепе не как о предателе, а как о сказителе. А вместе с этим в мениппею превращается и вся „ПОЛТАВА“».

Образцовый филологический анализ. Как уже, наверно, заметил читатель, до этой главы на протяжении всей книги я старательно избегал профессиональной литературоведческой терминологии: я поставил перед собой задачу такого изложения взглядов пушкинистов и своих, чтобы оно было предельно доступно широкому кругу читателей. В данном случае я отступил от принятого мной способа изложения, чтобы на небольшом пространстве с помощью этого примера показать, что книга Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным», откуда и приведен разбор Примечаний к «ПОЛТАВЕ», написана на серьезном теоретическом уровне, который заслуживает столь же серьезного литературоведческого разговора. Но это задача для другой книги; здесь же, для понимания общего замысла Пушкина и его исполнения нам достаточно было показать, что Примечания к «ПОЛТАВЕ» являются одним из важнейших элементов общей структуры этого произведения, что, в отличие от текста самой поэмы, «написанной официальным историком», они «написаны издателем-Пушкиным» и проявляют истинное отношение Пушкина к описываемым в поэме событиям и характерам.

В результате публикация «ПОЛТАВЫ» стала очередной пушкинской мистификацией, обращенной не столько к современникам, среди которых лишь немногие догадались о замысле поэта, сколько к потомкам. Ради честности в слове и с надеждой на проницательность будущих поколений Пушкин ставил себя под удар современной ему критики, рискуя быть в очередной раз обвиненным в льстивости по отношению к монарху.

3. Мужик сеяла горох

I

Осенью 1830 года Пушкин из Болдина пишет Плетневу письма, по поводу которых в пушкинистике сложилось вполне определенное мнение: поэт предельно трагически переживал семейные дела. Принято считать даже, что именно с этого года начинается его гибель. Между тем на эту удочку мистификатора попались не только Ахматова и Цветаева и многочисленные исследователи этой переписки, но и прежде всего — те, для кого и предназначался этот трагический тон: проверяльщики пушкинской почты. Причину же и мотив пушкинской мистификации поэт объяснил сам несколько позже.

В 1835 году Пушкин однажды затащил к себе Брюллова и стал показывать ему детей, одного за другим вытаскивая их из постелей. Художник, с грустью наблюдая за этим нервозным «показным» поведением поэта, спросил его: «На кой черт ты женился?», и Пушкин ответил: «Я хотел ехать за границу, а меня не пустили; я попал в такое положение, что не знал, что делать, — и женился…»

Пушкин надеялся, что его выпустят хотя бы в свадебное путешествие (вековой обычай), и «запустил процесс» сватовства задолго до вышеупомянутого категоричного отказа в поездке за рубеж; к 1830 году целесообразность женитьбы стала уже выглядеть сомнительной. По свидетельствам современников, Пушкин уже готов был пойти на попятный, когда было получено согласие и Натальи Николаевны, и ее матери; путь к отступлению был отрезан.

Запомним этот посыл и вернемся к той самой предсвадебной переписке, исследованием которой и занялся Лацис, не поверив, что в поэте осенью 1830 года уживались одновременно невероятный творческий подъем (Болдинская осень!) и невероятный трагизм мироощущения. («До того доходит, что хоть в петлю», — писал он Плетневу.) Странности этой переписки начинаются с письма по прибытию в деревню:

«9 сентября 1830 г. Из Болдина в Петербург.

…Теперь мрачные мысли мои порассеялись… Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает… Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обещает выйти за меня и без приданого…

Ах, мой милый! Что за прелесть здешняя деревня!.. Прости ж, моя милая.

9 сентября 1830. Болдино.

Что моя трагедия?.. Цена трагедии, 10 или 12?»

В этом письме удивляют две вещи: во-первых, странный смысл выделенных нами строк с невесть откуда взявшимся опытом женатой жизни, противоречащий тогдашнему отношению Пушкина к невесте (особенно фразы «А невеста пуще цензора…»); во-вторых — концовка письма «Прости ж, моя милая.», которая выглядит как описка (мол, думал, что письмо жене пишет) и которая не предполагает продолжения письма — а, тем не менее, оно есть.

Если бы это и в самом деле была описка, Пушкин, прежде чем дописать письмо, обязательно перечитал бы его последние строки — мы проделываем такие вещи автоматически, — увидел бы ее и исправил. Пушкин исправлять не стал — следовательно, эта «описка» сознательная; это подтверждается и тем, что эта концовка письма и в грамматически правильном варианте выглядит неожиданной, а приписка — явно необязательная. Следовательно, Лацис прав, и эта фраза — шифровальный ключ для Плетнева: кое-где читай то, что женского рода, как мужской.