Точно так же, без «попытки дать характеристику героя „изнутри“», изображен и Петр. Но мог ли в этом случае Пушкин позволить себе подобную «роскошь» (такой попытки), зная, что первым читателем поэмы будет его главный, высочайший цензор — Николай I? Зная о преклонении Николая перед Петром, мог ли Пушкин открыто сказать о своем — неоднозначном — отношении и к Мазепе, и к Петру, и к Полтавской битве? Опыт мистификационных приемов скрытнописи, использованных в «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ», оказался для него поистине спасительным в «ПОЛТАВЕ».

Начиная с «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА», в пушкинских произведениях нас прежде всего должен интересовать ответ на вопрос: а кто повествователь ? При жизни Пушкина отдельными изданиями, кроме романа, выходили только «ГРАФ НУЛИН», «ПОЛТАВА» и «ЦЫГАНЫ». Относительно «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» и «ЦЫГАН» (вот и обещанное подтверждение шифровального замысла обложки поэмы) я уже объяснял причины, по которым Пушкин свое имя с обложки снимал; в «ГРАФЕ НУЛИНЕ» — и в ее отдельном издании, и в сброшюрованном через год издании «ДВЕ ПОВЕСТИ В СТИХАХ» (с поэмой Баратынского «БАЛ») — имени Пушкина на обложке тоже не было. И только на обложке «ПОЛТАВЫ» имя Пушкина стояло: игры наподобие изданий «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» или его отдельных глав в этом случае были недопустимы. Пушкин не мог даже тени бросить на свой замысел, не хотел дать даже слабого намека во внешнем полиграфическом оформлении поэмы, который мог бы заронить малейшее подозрение в умысле. Он по-прежнему был под надзором, шпики постоянно находились рядом, ни царь, ни Бенкендорф ему не доверяли. Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы он не попытался обойти это препятствие, и для того, чтобы понять, как он это проделал, — перевернем обложку.

II

Сходство структур Первой главы пушкинского романа и «ПОЛТАВЫ» бросается в глаза: в поэме имеет место предисловие, пронумерованное римскими цифрами, посвящение «ТЕБЕ», напечатанное без какой-либо нумерации страниц, текст самой поэмы с арабской пагинацией и примечания. Рассмотрим роль каждой структурной единицы.

«Полтавская битва есть одно из самых важных и самых счастливых происшествий царствования Петра Великого, — писал Пушкин в предисловии к отдельному изданию поэмы (впоследствии оно было снято, как было снято и предисловие к Первой главе „ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА“). — Она избавила его от опаснейшего врага; утвердила русское владычество на юге; обеспечила новые заведения на севере и доказала государству успех и необходимость преобразования, совершаемого царем.

Ошибка шведского короля вошла в пословицу. Его упрекают в неосторожности, находят его поход на Украйну безрассудным. На критиков не угодишь, особенно после неудачи. Карл, однако ж, сим походом избегнул славной ошибки Наполеона: он не пошел на Москву. И мог ли он ожидать, что Малороссия, всегда беспокойная, не будет увлечена примером своего гетмана и не возмутится противу недавнего владычества Петра, что Левенгаупт три дня сряду будет разбит, что наконец 25 тысяч шведов, предводительствуемых своим королем, побегут перед нарвскими беглецами? Сам Петр долго колебался, избегая главного сражения, яко зело опасного дела. В сем походе Карл XII менее, нежели когда-нибудь, вверялся своему счастию; оно уступило гению Петра.

Мазепа есть одно из самых замечательных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого (имеется в виду „Войнаровский“ К. Ф. Рылеева. — В. К.). История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковию анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества.

Некто в романической повести изобразил Мазепу старым трусом, бледнеющим пред вооруженной женщиною, изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме и пр. Лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица».

Мы видим, что тон предисловия, как и в «ОНЕГИНЕ» написанного «издателем», — тон предельной объективности; вместе с тем посмотрите, как продуманно и тонко работает Пушкин со словом. Для Петра Полтавская битва — «счастливое происшествие», то есть имеет место не закономерность, а удача. Во втором абзаце удача Петра подается «от обратного» — через неудачи Карла XII, который просчиталс я и с Малороссией, и с Левенгауптом, и со стойкостью шведов. И завершается абзац объективным описанием счастливых следствий этой победы для России.

В следующем абзаце Пушкин показывает, как не следует односторонне изображать Мазепу, представив две крайности такого одностороннего изображения — Рылеева и официального историка, оценку этой историчности у последнего давая двусмысленной фразой «история представляет его» (история, а не Пушкин!), а заканчивает абзац фразой, формально имеющей отношение к только что описанной крайности, но на самом деле тоже двусмысленной: ведь слова «память его, преданная церковию анафеме, не может избегнуть проклятий человечества» — неоднозначны, причем преимущественно в них прочитывается смысл сожаления по поводу этих «проклятий».

В последнем абзаце, используя «перебор» Е. Аладьина, в повести «Кочубей» изобразившего Мазепу трусом, Пушкин говорит о необходимости описывать историческое лицо, «не искажая своевольно» его характера — что он сам и делает, своими примечаниями фактически опровергая идеологию текста поэмы, «написанного официальным историком».

Лотман, анализируя структуру поэмы по тем же элементам, но не догадавшись о пушкинском приеме передачи роли повествователя, пытался представить «ПОЛТАВУ» как некий симбиоз романтизма и историзма. Он исходил из того, что текст поэмы написан самим Пушкиным, что Пушкин — рассказчик эпического повествования, а при таком подходе образ Мазепы действительно оказывается ущербным. Но мог ли поэт так провалиться? Мы бы сильно недооценили гений Пушкина, допустив подобное. Мистификаторский талант, множество подтверждений которому мы уже описали, позволил ему даже в такой рискованной ситуации с честью выйти из положения, не покривив ни единым словом. Как и в «ОНЕГИНЕ», Пушкин отдает роль повествователя — только на этот раз повествователь не является действующим лицом, он остается «за кадром»: с точки зрения Баркова это официальный историк, автор «Истории Малороссии» Д. Н. Бантыш-Каменский, трактовке которого как истории Полтавской битвы, так и характеров исторических лиц, ставших героями пушкинской поэмы, она полностью соответствует.

III

В том, что текст самой поэмы — отображение официальной, государственной точки зрения на события и характеры действующих лиц Полтавской битвы, Лацис и Барков оказались солидарны, совершенно очевидно придя к этому выводу независимо друг от друга; присоединимся к ним. Осталось рассмотреть роль посвящения и комментариев в структуре «ПОЛТАВЫ». Лотман, со своей точки зрения, подошел к посвящению поэмы как к стихотворению о любви и способу привлечения внимания к автору — романтическому если и не герою, то автору произведения. Из моего разбора (во 2-й главе настоящей книги) следует, что замысел посвящения был проще и серьезнее (что невольно подтвердил и сам Лотман, разбирая черновой вариант строки «Сибири хладная пустыня»): посвящение поэмы о кумире Николая I Петре (поэмы явно государственного толка) жене декабриста, отправлявшейся вслед за мужем в Сибирь, было скрытым вызовом царю. Таким личным, хотя и тайным посвящением, помещенным между «объективным» Предисловием и официозом основного текста Пушкин снимал любые подозрения, которые могли возникнуть у читателя по прочтении предисловия — хотя и отодвигал наше понимание его замысла в отдаленное будущее.