Рано утром 7 ноября 1944 г. Хоцуми Одзаки решил написать письмо жене и дочери. Это было его обычное, очередное письмо. Незадолго до этого приезжал с Тайваня повидаться с ним его отец. В это утро старик находился уже на обратном пути. Одзаки выражает беспокойство, благополучно ли завершится поездка отца. Он просит жену немедленно уведомить его, как только станет известно, что отец добрался до дому. Как всегда, он беспокоится о жене и дочери. Их будущее его путает. «В последнее время все чаще и чаще слышны сирены воздушных тревог». Какие еще испытания предстоят его народу и дорогим для него Эйко и Нко? А тут надвигается зима, а с нею и новые трудности. «Становится все холоднее. В этом году, я думаю, нехватка угля будет еще сильнее. Я тоже буду изо всех сил бороться с холодом». Он молит судьбу, чтобы жена и дочь были здоровы и способны преодолеть новые и еще более тяжелые испытания 36.

Отправив письмо, Одзаки, как обычно, принялся за чтение, не подозревая, что это было его последнее утро. Вот как об этих минутах вспоминает один из заключенных:

«Дверь 11-й камеры первого этажа второго корпуса медленно открылась.

— Ну, что же, выходи,— с запинкой, показывая взглядом, произнес старший надзиратель.

— Переодеваться? — медленно ответил вопросом Од-

вакн-кун.

Тюремщик молча кивнул головой.

Одежда смертника для этого дня, который все же когда-то должен был наступить, была уже подготовлена. Одзаки-кун быстро переоделся с головы до ног.

— Долго я доставлял вам хлопоты... теперь протайте.

Кинув эти прощальные слова тюремщикам, сопровождаемый старшим надзирателем, он твердыми шагами вышел из камеры».

Ритуал приведения смертного приговора в исполнение включал в себя опрос осужденного: имя, возраст и т. д. Делалось это якобы для того, чтобы удостовериться, то ли это самое лицо, которое должно быть предано казни. Затем следовало оглашение приказа о приведении приговора в исполнение. Формально вся процедура облекалась в форму строгого соблюдения «законности». Но это было не что иное, как хорошо рассчитанный садизм — прежде чем умертвить осужденного, его подвергали последней моральной пытке.

Что касается Рихарда Зорге и Хоцуми Одзаки, то и это испытание, которому их подвергли в смертный час. не смогло принести удовлетворения тем, кому надлежало привести приговор в исполнение.

День казни —7 ноября —был выбран не случайно. Га мои Юда, возглавивший к тому времени отдел по идеологическим преступлениям прокуратуры Токийского округа, впоследствии утверждал, что для приведения смертного приговора в исполнение «был специально выбран день годовщины русской революции, исходя из благожелательства, характерного для японского буендо (кодекс самурайской морали.— С. Б.)»37. Однако это утверждение не более чем жалкая и циничная попытка задним числом оправдать садистскую изощренность фашистских инквизиторов.

Первым был казнен Хоцуми Одзаки. Это произошло в 9 час. 33 мин. по токийскому времени. В 10 час. 20 мин. свершилась казнь над Рихардом Зорге. При казни, по словам Юда, кроме него присутствовали начальник

челопек, стр. 257.

тюрьмы Итидзима, его заместитель, секретарь прокуратуры и тюремный капеллан.

По свидетельству Юда, Рихард Зорге встретил смерть без тени страха и с большим достоинством. Приблизившись к месту казни, он по-немецки громко сказал: «Выражаю свои последние мысли!», а затем на японском языке произнес: «Да здравствует Коммунистическая партия. Советский Союз, Красная Армия!»38. Это были последние слова Рихарда Зорге.

Японские власти, державшие «дело Зорге» в строгом секрете, не сообщили ничего о казни. Ни одной строчкой об этом не обмолвилась и японская печать, строго регламентировавшаяся правительственной цензурой. Единственный, кому власти решили сообщить о казни Рихарда Зорге, и то в устной форме, был немецкий посол Генрих Штаммер 39.

Теперь из пяти главных обвиняемых по «делу Зорге» оставались двое-Макс Клаузен и Бранко Вукелич, переживший своих товарищей только на два месяца. Брошенный в сырую и холодную камеру, он заболел воспалением легких и больше уже не поднимался. 13 января 1945 г. его не стало.

«Я хотела поехать навестить его на Хоккайдо в самое ближайшее время, но он был против, — писала Есико матери Бранко.—Он сказал, что наш сын еще слишком мал и что нашей с ним главной заботой должна быть забота о благополучии ребенка...

Я никогда не прощу себе, что послушалась его и ожидала весны. Он не пережил зиму...

Несчастье настигло меня в ночь на 15 января 1945 г., когда я получила телеграмму, в которой говорилось: «Приедете ли Вы сами, чтобы позаботиться об умершем, или мы должны принять необходимые меры?' Тюрьма Абасири»... В тюрьме я увидела его уже в гробу. Он был одет во все белое по японскому обычаю. Страшно худой, буквально — кожа да кости. Рыдания моего одинокого сердца могли бы растопить небеса... Его отвезли на автомобиле в крематорий, и я присутствовала при крема-

157

1Г)6

ими. Видеть все это для меня было ужасно. Я хотела броситься в огонь вместе с ним, но мысль о маленьком Хироси, который ждал меня в Токио, сдержала меня»40.

Вукелич чувствовал, что дни его сочтены, еще в конце декабря, когда жестокая болезнь уже свалила его с ног. Тогда он написал свое последнее письмо к жене. Но тюремные власти не торопились его отправлять. Есико получила это письмо всего за несколько дней до вручения ей роковой телеграммы. Но даже и в эти последние дни своей жизни, изнуренный болезнью, Бранко Вукелич не утратил стойкости духа. В его письме нет ни одной жалобы на бедственное положение, ни намека на то, что он чувствует близость конца. Только тревога за благополучие дорогих для него жены и сына, только стремление морально поддержать свою подругу, придать ей больше сил перед лицом обрушившихся на нее тягот судьбы.

«Ты, конечно, представляешь себе, как я восхищаюсь и имеете с тем беспокоюсь о твоей напряженной жизни. Прошу тебя: хорошенько позаботься о себе ради меня, ведь я так люблю тебя. Как ты писала, от моральных сил зависит многое».

Бранко глубоко переживает, что нет никаких вестей о судьбе его матери, живущей в далекой Югославии, где, как он знал, хозяйничали гитлеровские оккупанты. Он мечтает послать ей весточку, по не уверен, что это будет разрешено. Не сделает ли это в таком случае за него ёсико? «Жизнь сейчас такова, — пишет Бранко,—что для моей старой больной мамы, наверное, лучше было бы умереть, чем продолжать жить. Но, если весточка от меня придет к ней вовремя, я уверен, это будет для нее большим утешением. Когда ты заботишься о своих родителях, вспомни об этих моих чувствах».

О себе буквально всего несколько строк, да и то только для того, чтобы успокоить и подбодрить жену. «В отношении моего здоровья не беспокойся... В течение последнего месяца рецидивов не было, и я быстро поправляюсь. Кроме того, я переношу холод гораздо лучше, чем ожидал. (Вот только мой почерк становится от него хуже, чем обычно.) Мы вполне можем рассчитывать

4° Цит. по: Nicol Chat el et Alain G u e r i n, Camarade Sorge, стр. 269.

на встречу в будущем году. Печка, которую я так долго ждал, наконец установлена».

Для тех, кто представляет себе, что значило жить в неотапливаемой камере и получить печку только в декабре, когда в городке Абасирн, расположенном на севере Хоккайдо, на берегу холодного Охотского моря, стоят морозы и бушуют метели, картина страданий больного Вукелича встает перед глазами во всей ее ужасающей наготе. Да и что могла значить эта печурка, если пальцы немели от холода и даже писать было трудно («мой почерк становится от него хуже»!).

И вот последние прощальные слова: «Пожалуйста, пришли мне свою фотографию и фото нашего ребенка. Может быть, мне разрешат посмотреть на них... Мысли о вас придают мне сил. Пожалуйста, расскажи нашему маленькому мальчику, как я был рад его письму. Позаботься о своем здоровье; я постараюсь быть бодрым»41.

Менее чем через год после гибели Зорге, Одзаки и Вукелича распахнулись ворота японских тюрем. Все те, кто, не щадя своей жизни, боролся с фашизмом и войной, обрели наконец свободу. Среди них были и осужденные по «делу Зорге» — те немногие, кто пережил тяжелые годы фашистской каторги.