-* Там же, стр. 272. Весь текст завещания см. там же. стр. 267—273.
имеется такая запись: «Любезный переводчик рассказывал мне о положении дел и ходе Сталинградской битвы» 25. Тот же Еситоси Икома сообщил авторам монографии «Доктор Зорге радирует из Токио» следующее: «До самой своей смерти он (Зорге.— С. Б.) оставался преданным своим принципам и своим убеждениям как коммунист. Мне доподлинно известно, что, уже будучи приговоренным к смерти, он писал в своих записках: «Я умру как верный солдат Красной Армии»»26.
Вот, собственно, и все, что мы можем узнать из свидетельства Икома о завещании Рихарда Зорге, о его последних словах, обращенных к людям, за счастье которых он отдал свою жизнь.
Однако записки Рихарда Зорге и Хонуми Одзаки пока что еще недоступны для ознакомления, и судьба их неизвестна. Имеется лишь свидетельство бывшего начальника тюрьмы Сугамо Сэйити Итидзима. Прочитав довольно объемистую рукопись Одзаки, он решил, что она «в будущем может сыграть какую-либо роль» и ее целесообразно «хранить до окончания войны». Он переслал ее в министерство юстиции, предварительно сняв копию27. .Можно предполагать, что та же судьба постигла и рукопись Рихарда Зорге. Официальная же версия гласит, что эти документы погибли во время пожара в министерстве юстиции.
И все же по отдельным письмам, присланным Хоцуми Одзаки из тюрьмы Сугамо в период, когда он писал свои «Записки белого облачка», по его завещанию можно в какой-то мере судить о содержании этих предсмертных записок.
Несомненный интерес представляют, например, его оценки исхода второй мировой войны и будущего послевоенного мира. Это оценки проницательного, эрудированного политического наблюдателя, который даже в условиях тюрьмы, имея возможность пользоваться лишь весьма ограниченной информацией о событиях, происходивших в международной жизни, делал глубокие и верные выводы.
В одном из своих писем Одзаки высказывал следующие соображения: «Военная обстановка становится все более ожесточенной. Однако специфика нынешнего этапа заключается в том, что те, кто ведет мировую войну, охватившую уже весь мир, полностью обнажили свои черты. Ыо несомненно, что в текущем году центр тяжести войны находится в Европе»28. Это было написано примерно в те дни, когда Красная Армия, освободившая от врага около трех четвертей оккупированной территории, достигла предгорий Карпат, вышла на подступы к Балканам, получив возможность оказывать непосредственную поддержку народам Юго-Восточной Европы в их борьбе против фашизма. Именно в этот период гитлеровская Германия, на победу которой в свое время делалась ставка японских правящих кругов при вступлении Японии во вторую мировую войну, сама оказалась на грани полного военного поражения.
Кое-какие вести о жизни и судьбе заточенных в одиночных камерах участников группы Зорге просачивались и сквозь тюремные стены. Например, в письмах Хоцуми Одзаки и Бранко Вукелича 29 к их семьям, а также некоторых других заключенных содержалось немало намеков, которые могли быть понятны лишь посвященным. Конечно, чтобы преодолеть строгости тюремной цензуры, воспрещавшей сообщать что-либо о других заключенных, приходилось прибегать к эзоповскому языку.
Такие письма становились достоянием не только их адресатов, но и людей, связанных с ними дружескими, родственными и другими узами. Вот что об этом пишет Син Аоти: «С некоторыми письмами Одзаки, присланными из тюрьмы, я ознакомился задолго до того, как они были опубликованы (впервые они были опубликованы после окончания войны, в 1946 г.— С. Б.). Я получил возможность прочитать их в некоем месте незадолго до того, как Одзаки был вынесен смертный приговор. Эти письма, полные искреннего чувства, согрели сердца собравшихся там людей. В тот момент я сам почувствовал, что у меня впервые раскрылись глаза на неведомую мне до того глубину характера Одзаки»30.
Тюрьма с ее невыносимым режимом, с ее жестокостью делала свое страшное дело. Первым 15 декабря 1942 г. умер журналист echo Кавамура, обвиненный полицией в принадлежности к организации Зорге. Семь с половиной месяцев спустя, 2 августа 1943 г., наступила очередь Ётоку Мияги — японского патриота, талантливого художника, целиком отдавшего себя любимому искусству и борьбе с ненавистным фашизмом.
Находясь на свободе, Мияги отдавал живописи много времени и сил. Он писал маслом, а чаще пастелью. «Некоторые оставшиеся после него картины,— замечает Хоцуки Одзаки, — отличаются большим своеобразием и отмечены печатью истинного таланта. Мияги погиб, не дождазшись крушения японского фашизма, но произведения, которые он создавал, горячо призывая в душе этот час, как бы передают нам страстный шепот этой его молитвы»31.
И все же Мияги не замыкался в своем творчестве. Как и Хоцуми Одзаки, он руководствовался в жизни велениями совести и сознательно поступался своими личными интересами и привязанностями. «То, что мы делаем сейчас,— не для меня. Но обстановка нас вынуждает. Нельзя отказываться от того, что не устраивает нас лично. Ставка очень важная»32, — сказал как-то Мияги своему другу Тэйкити Каваи.
Одзаки глубоко переживал смерть своего друга и единомышленника. Мияги обучал его дочь живописи. Его произведения украшали стены дома Одзаки, который очень высоко ценил мастерство своего друга. Сообщая жене о смерти Мияги, он писал о его картинах: «Они полны какого-то очарования. Выполнены они в каком-то совершенно особенном колорите, и в каждой из них скрыта глубокая грусть... Я прошу тебя тщательно хранить все картины Мияги, имеющиеся у нас в доме»33.
Но вот в письмах Одзаки вес чаще начали проскальзывать жалобы на собственное недомогание. Его мучили то одни, то другие болезни. Он все больше слабел.
В столь же тяжелом состоянии находились и другие узники Сугамо. Осужденный на пожизненное заключение, Бранко Вукелич буквально таял в своей одиночной камере. Кто бы мог признать теперь в этом изможденном человеке жизнерадостного, общительного и остроумного собеседника?
Со своей женой Есико Вукелич прожил лишь два счастливых года. Их сыну Хироси не было и года, когда люди из токко увели его'отца. Исполняя волю мужа, Есико Ямасаки-Вукелич долго разыскивала мать Бранко. Наконец судьба ей улыбнулась. 15 декабря 1946 г. она получила возможность послать ей письмо. Вот выдержки из этого послания: «Дорогая мама! Один французский корреспондент в Токио сообщил, что его агентству удалось найти Вас в Загребе. Узнав об этом, я была счастлива... Корреспондент сообщил хне также, что Вы желали бы узнать подробности, касающиеся Бранко. Мне очень горько, что я вынуждена рассказывать о таких тяжелых вещах...
Наша совместная счастливая жизнь длилась недолго. 18 октября 1941 г. Бранко был арестован. Его посадили в тюрьму Сугамо в Токио. До апреля 1944 г. я еще имела возможность навещать его, приносить ему одежду, книги, деньги, чтобы он мог купить себе что-нибудь. Затем мне разрешили видеть его лишь раз в месяц...
В июле 1944 г. он был переведен в тюрьму Абасири на острове Хоккайдо — самый плохой с точки зрения климата район на севере нашей страны. Мне разрешили свидание с ним на 30 минут перед его отправкой из Токио. Я привела и нашего маленького сына. Как могла я знать тогда, что это было наше последнее свидание?.. Я не могла сдержать слез, когда увидела его таким худым и изможденным. Но его улыбка была полна оптимизма, и он меня успокоил, как это он делал всегда» 34.
Столь же изнурен суровым тюремным режимом и полуголодным существованием был и Макс Клаузен.
Для отбывания пожизненного заключения, к которому он был приговорен, Клаузен был переведен в тюрьму г. Сэндай. Но условия там были еще тяжелее. Вот что вспоминает об этом периоде своего заключения Макс Клаузен: «В камере, куда меня бросили, уже давно никто не сидел. Там не было даже циновки, а из щелей пола выползали сотни тысяч блох. Я не мог спать. Я не знал покоя ни ночью, ни днем... Когда меня освободили, здоровье было совершенно подорвано, сильно отекли ноги, страдал авитаминозом... По прибытии в Токио я впервые после войны увиделся со своей Анни. Мы были настолько худы, что сначала не узнали друг друга» 35.