Бледное, измученное, усталое, истощенное лицо Долли покрыл влажный, жаркий румянец. Он закашлялся, начал задыхаться и сплевывать красным в платок.
— Каждый день я иду в цирк и думаю, что увижу смерть сидящей на галерке с ощеренными зубами и смеющейся червивым ртом. Клянусь вам, друзья мои, вчера я ее увидел! Меня напугало ее костяное лицо, и я не удержался — заплакал прямо посреди зала. Да, я заплакал!
Рядом с кроватью Долли на подоконнике лежали несколько пустых ампул из-под морфия и две книги.
Долли снова закашлялся, вскрикнул и беспомощно махнул рукой, как пьяный. Когда он говорил, он начинал кашлять, но чем больше он кашлял, тем больше ему хотелось говорить.
Ободранная, давно некрашеная комната, в которой он жил, отсырела по углам. В окно было видно стоящее напротив здание из розового кирпича с бесчисленными окнами. Оно застило небо. Двор был совсем темный и узкий. Солнечный свет в комнату почти не проникал.
— Не тужи, Долли, ты поправишься, — громким, звонким голосом произнес Язон.
— Да я об ином и не помышляю, — ответил Долли, кашляя и мотая лежащей на подушке головой из стороны в сторону. — Я так умираю уже лет десять. Смерть играла со мной в эту игру в разных странах и каждый раз швыряла меня в постель. Теперь я уже начинаю думать, что смерть — моя подруга. Скажите сами: что делать в чужом городе в мерзкий осенний день? По улицам шляться? В ресторан какой-нибудь закатиться? Лучше уж я полежу в постели и понежу кости… Честное слово, смерть бережет мое здоровье, — и Долли рассмеялся, кашляя и содрогаясь всем телом. — В конце концов, — произнес он, — я тоже атлет. У нас со смертью поединок. То она меня схватит за горло, то я ее. Скверно, однако, то, что у нее больше шансов победить… Ха-ха-ха! Я тут домой матери написал: мамочка, все у меня хорошо, лучше быть не может. Целыми днями сплю, как султан, еду мне подают в постель, вечером я играю, а ночью снова сплю. Немножко слишком много сплю, мамочка! Да и кто же не станет лентяем, если не надо думать о заработке! Старики говорят: счастлив человек, который хочет и может спать… — и он снова тяжело закашлялся.
Мы видели, что наше присутствие около постели просто вынуждает Долли разговаривать, поэтому нам пришлось встать, откланяться и уйти.
На улице я попрощался с Язоном. Но, уходя, должен был пообещать, что сегодня приду ночевать к нему в отель.
Я снова был один и думал обо всех, кто повстречался мне в последнее время.
Господи, каким одиночеством веяло от здорового, сильного, мускулистого атлета Язона! Какое дыхание одиночества исходило от Фогельнеста и от Долли!
Мне нечего было делать, я слонялся туда-сюда по улицам, потом пошел в парк, в который уже давно не заходил. Парк был пуст из-за дождя. Я продрог и промок. Вдруг мне вспомнилась та женщина в очках, которая приняла меня за грабителя, когда я предложил ей поднести кошелку. Перед моими глазами отчетливо стояла сцена, когда добрая женщина переменила свое мнение обо мне и дала мне донести кошелку.
Я начал понимать, как глубока и таинственна любовь между людьми. Я дрожал от мысли, что никогда не узнаю глубокой тайны любви, причину любви, тайну человеческого сердца, которому вдруг достается любовь незнакомого прохожего, неведомого бродяги, которого оно никогда больше не встретит на той земле, по которой он бродит.
— Просто, проще некуда, — сказал я себе. — Кто поймет человека, который сопротивляется случайной любви кого-то одинокого, кого-то усталого, того, кого ему не увидеть больше никогда в жизни?
Мне пришли в голову строки из стихотворения Бодлера, которое я когда-то читал:
Так шагал я по улицам, пока не пришел к дому, где когда-то жил — к дому старого сапожника. Надо бы взглянуть, как там дела.
Я спустился в подвал и отворил дверь в квартиру. Старик лежал на соломенном тюфяке, и рядом с ним — пузырьки с лекарствами. Он отворил глаза, посмотрел на меня — и не узнал. Он не спросил, чего я хочу, только снова закрыл глаза, которые были полны жара, как будто его не касалось, кто там вошел. Я пробыл в комнате несколько минут и огляделся. Стены позеленели от сырости, и груда кожаных башмаков, сваленных в кучу, покрылась плесенью, будто к ней давным-давно никто не притрагивался. Кроме старика тут никого не было. Я быстро ушел из подвала.
Снова наступил вечер, и я пошел в кинотеатр «Венус».
Опасаясь, что вчерашний скандал повторится, директор снял с показа картину «Две сиротки» и поставил вместо нее какой-то фильм с Эдди Поло[34] в главной роли. На первом сеансе я молчал. Я должен был понять содержание фильма, чтобы знать, о чем говорить. Директора не было. Я был один на эстраде — забился в уголок и смотрел на экран.
Кинотеатр находился в низком деревянном здании — скорее, это было что-то вроде наспех сооруженного барака. Слышно было, как накрапывает дождик, долгий и ленивый. По эстраде бегали мыши. Увидев меня в первый раз, они испугались и попрятались в норки, но потом расхрабрились, привыкли ко мне и, не таясь, стали расхаживать по полу рядом с местом, где я стоял. Мне было грустно и холодно. В маленьком окошке вверху стены, за кулисой, было выбито стекло. В окошко дул ветер, колыхал экран, улетал прочь, но тотчас возвращался в гневе. Перед началом второго сеанса я принялся «говорить».
Я позабыл, где нахожусь, опьяненный прекрасными словами. Я говорил про дальние страны, реки, моря и горы, которые были сняты в этом фильме.
— И горы эти стоят вечно. Их вершины покрыты снегом, как седовласые старцы. На горные вершины любит бросать свои отсветы солнце, даря им золото своих лучей и согревая скалы, как детей. А море, огромное беспокойное море, любит бросать свои серебристые волны к подножиям гор и целовать их, ласкать, как рабыня своего господина…
Я говорил и сам чувствовал теплоту, исходящую от этих слов. Внезапно я вспомнил о главном герое фильма, об Эдди Поло. Я вообще о нем забыл, о главном герое!
— И в этих чудесных горах появляется всемирно знаменитый детектив Эдди Поло, чтобы заполучить в руки правосудия того, кто поджег дворец миллиардера Розена и убил приемную дочь вице-бургомистра.
Дальше я опять говорил про небеса и новые земли. Я вкладывал в эти слова все свое сердце и чувствовал, как слова уводят меня самого куда-то вдаль…
На эстраде было темно. Никакого освещения не было. Мыши дотрагивались до моих ног, а одна из них, изголодавшись, попробовала отгрызть кусочек кожи от моего башмака. Ветер стал пронизывающим. Он пробрал меня до костей, и я начал дрожать.
— И корабль несется в самом сердце сердито поющих волн и просит покоя и тишины, а волны скачут вокруг корабля, как расшалившиеся дети. Отправившиеся в путь за хлебом насущным смотрят молча, но их сердца молят немо: качай нас, о море, огромное море, но только неси нас в новую страну, где вечный свет и свобода, где есть хлеб для наших жен и детей, и радость и веселье — для наших душ.
И затем:
— И вот Эдди Поло едет третьим классом и ищет убийцу среди простых пассажиров. У него есть основания думать, что преступник прикинулся рабочим, эмигрантом.
Я говорил и почти ничего не видел, кроме фильма. Звонкие слова одурманили меня и заставили забыть обо всем на свете. Второй сеанс продолжался больше двух часов.
Я послал мальчишку из кинотеатра за хлебом и поужинал прямо на эстраде, запивая хлеб содовой водой из буфета, который был в коридоре. Перерыв между вторым и третьим сеансом закончился. Я снова стоял на эстраде и говорил.
Мыши танцевали в темноте и свистели от голода. Они еще раз напали на мой башмак, но безуспешно.
Примерно в половине двенадцатого я освободился. Я был измучен тем, что говорил слишком много. Глаза устали от напряжения, и голова раскалывалась. Я быстро ушел из кинотеатра.