— Да здравствует товарищ Робеспьер! — закричали в зале, как бы прося прощения.

Внезапно показ фильма прервался. Зажегся свет. Народ подождал несколько минут, но так как показ картины не начинался, по полу затопали сотни ног. Но фильм дальше не показывали. Народ начал шуметь, кричать, вопить. Несколько рабочих пробились к выходу и выбежали в коридор. Там они увидели киномеханика, который сидел в буфете и пил пиво.

— Почему не крутим картину? — спросили они его строго и с угрозой в голосе.

— Аппарат сломался!

— Не дури нам голову, говори правду, почему не крутим?

Киномеханик замолчал на несколько минут, продолжая пить пиво.

Один из рабочих хлопнул его по плечу и настойчиво сказал:

— Почему не крутим, тебя спрашивают, слышишь?

— Почему? Потому что не велят.

— Мы тебе покажем: не велят. Кто не велит? Директор? Мы велим! Мы платим, а не директор!

Они ухватили киномеханика за руки и за плечи и потащили в будку, в которой находился проекционный аппарат.

— Давай, брат, крути шарманку! — ткнули они ему в аппарат.

Народ не переставал шуметь и топать ногами. Рабочий из будки киномеханика просунул лицо в дырку, через которую показывали кино, и закричал народу в зале:

— Тихо! Тихо! Сейчас будут крутить дальше!

Механик наладил аппарат. Рабочие его заперли и, забрав ключ, ушли в зал.

Картину начали показывать дальше. В зале стало темно.

Директор в отчаянии расхаживал по коридору. Вызывать полицию он не хотел. Он боялся, что, если арестуют нескольких рабочих, на его кинотеатр будет наложен бойкот и он лишится заработков.

Народ продолжал шуметь. Если какая-нибудь сцена в фильме особенно нравилась публике, она начинала кричать киномеханику:

— Эй, верти шарманку обратно! Покажи нам гильотину еще раз!

Киномеханик высовывал голову в отверстие и со слезами на глазах рассказывал, что это очень трудно. Но народ не хотел ему верить, и киномеханику приходилось делать то, что велено.

На другой день я встретил на улице Язона. Он спокойно прогуливался по центру города. Язон тепло пожал мне руку и спросил, почему я не пришел ночевать к нему в отель.

Было часов одиннадцать утра. Трамваи не ходили. Город выглядел сонным и усталым. По улицам слонялись усиленные полицейские патрули. Ожидали демонстрацию ткачей. Лавки были пусты; приказчики стояли в дверях и зевали от скуки в мутное небо, которое пахло заупрямившейся осенью, не хотевшей уступать свое место зиме. Легкий ночной иней совсем исчез; от него и следа не осталось. Узенькие ручейки слякоти поблескивали среди горбатых камней мостовой, как разбитые зеркала, и отражали продутое ветром, тоскливое небо и трамвайные провода, которые теперь выглядели как вытянутые, развешанные жилы какого-то гигантского зверя.

— Где вы сегодня ночевали? — спросил меня Язон.

— У одного рабочего, поляка.

Я рассказал ему о моем новом занятии и о том, что вчера произошло в кинотеатре «Венус». Его красивые светло-карие глаза вспыхнули, точно подожженные неведомым лучом. Он внимательно выслушал все, что я ему рассказал.

— Очень странная история, — заметил он с улыбкой, когда я закончил. — Вы преуспели со своим выступлением? — А потом добавил: — Редкое занятие, но вовсе не новое. В Румынии, где много неграмотных, в кино всегда есть кто-нибудь, кто объясняет, что происходит на экране.

— Мне кажется, что я действительно добился успеха. Когда фильм закончился, на сцену влезла толпа народу, чтобы посмотреть на меня. Некоторые пожимали мне руку и говорили: «Вы красиво говорите!» Это очень смешно! Я никогда прежде не говорил перед публикой, а тут мне делают комплимент, что я красиво говорю. Когда я попросил у нескольких рабочих разрешения переночевать, ко мне протянулось множество рук, они просто дрались из-за меня. Я переночевал в настоящей польской семье. Мне выделили отдельную кровать. Они были очень предупредительны и не отпустили меня без завтрака.

— Приходите сегодня ночевать ко мне, слышите!

— Возможно, приду.

— Вы обещаете?

— Да.

Рядом с нами шла дама, одетая очень богато и элегантно. Она пожирала лицо Язона большими, пламенными глазами и слегка улыбнулась ему как давнему знакомому. Язон взглянул на нее и улыбнулся в ответ, но не поприветствовал ее. Через несколько минут эта дама снова оказалась около нас. Она махнула Язону перчаткой, но Язон, не ответив ей, отвернулся. Дама так и впилась в него всем своим разгоряченным, жадным лицом.

— Вы знаете кто эта дама?

— Нет, не знаю.

— Это дочь здешнего известного фабриканта. Послушайте, как я с ней познакомился.

Вскоре после своего первого приезда в Лодзь я получаю письмо с объяснением в любви. В письме меня извещают, что мы можем увидеться в отеле «Гранд», там же указан номер комнаты. После работы в цирке делать нечего, спать не хочется, город чужой, ну мне и захотелось разогнать скуку каким-нибудь приключением — решаю пойти в отель к даме.

Прихожу в отель, захожу в указанный номер, а она уже там сидит, разодетая в шелк и атлас и сильно накрашенная — и волосы, и лицо, и руки. Замечаю, что, увидев меня, она вздрагивает. Я понимаю, что это значит, и улыбаюсь ей.

При моем появлении она сбрасывает с плеч расшитую шелковую шаль и стоит передо мной со слегка дребезжащими кольцами, браслетами и ожерельями на пальцах, на руках и на шее. Издали чувствую запах духов. Она приближается ко мне и смотрит прямо в глаза своими дразнящими, жаждущими, улыбающимися глазами.

— А вот и вы, Язон! — говорит она. — Вы знаете, я в вас влюбилась. Вы молоды и крепки, как дуб, — и, продолжая говорить всякие комплименты, она все приближается ко мне так, что ее тело оказывается у меня в руках. Я всматриваюсь в нее и вижу в ее лице жажду греха с каждым здоровым мужчиной. Узнаю в ней настоящую проститутку, пребывающую в рабстве у мужской плоти. Есть такие распущенные женщины, которых грех настигает, как гроза, и они отдаются мужчине при первой возможности: в поезде, в отеле, в поле и где угодно. Мужчина их интересует ровно настолько, насколько он силен, насколько он ловко движется, насколько у него правильные черты лица. У каждого атлета есть такая «возлюбленная» в каждом городе. А иногда их сразу несколько. Такая возлюбленная не пишет писем, она забывает тебя, как прошлогодний снег, когда ты уезжаешь от нее. Разве что, когда жажда греха терзает ее в бессонные ночи и она мечется всем своим измученным страстью телом на мягкой постели, тогда она вспоминает тебя; вспоминает, как ты выбегал на арену, как ты удерживал своего противника обездвиженным, побежденным — все эти движения дразнят женскую страсть. Или она вспоминает тебя в те непристойные моменты, когда она, обессиленная соитием, лежит в объятиях греха, как сломанная ветром ветка. Их сотни, подобных женщин. В каждом городе, в котором проходит наш турнир, они бегут на него, как суки, которые сбегаются в то место, где гицель[32] убивает кобелей. Атлеты проводят с ними веселые ночи, полные вина и страсти, и возвращаются от них с кошельками, набитыми деньгами. Такие женщины платят за грех золотом. Они крадут деньги у своих богатых родителей и тащат их нам. Ты можешь получить у них все, что хочешь. И многие из нас разбогатели благодаря таким дамочкам. У негра Бамбулы есть твердая такса: двадцать долларов за ночь. Но он умен, этот опытный негр! Он не тратит на них больше двух ночей в неделю — бережет силы!..

Она взяла меня за руку и подвела к столу, налила два стакана вина и попросила с ней выпить. Я выпил. В конце-то концов, скучно в чужом городе! Она покраснела, глядя на меня. Ее взгляды шарили по моему лицу и телу. Она обнажила верхнюю часть моего туловища, а под столом положила свою горячую ногу на мою, пытаясь меня раздразнить.

Мне было жаль эту несчастную женщину — не более того! На ее лице был отпечаток горя и муки, как у тех фанатичек, которых можно увидеть на картинах. Их страсть бывает ужасна, мучительна; она разрывает им сердце и горит раскаленным углем в их жилах. Грех — это их душа, их сердце и смысл их жизни.