Бывает! И не то еще бывает. Банальности в исследованиях.

И вот предстояло обнародовать. Начать можно было хотя бы с институтского семинара.

Да что там, вполне будничное дело! О чем тут?..

И вдруг оказалось, что все стало совсем не просто… Это вполне будничное дело обернулось черт знает чем… „Бывает“ относилось к прошлому, теперь правильнее сделалось говорить — „бывало“…

Ведь вроде ничего особенного! Раньше бы Валера спокойно выступил на семинаре, а там бы уж видно было: публиковать, или, может, сначала вместе пришли бы к чему-то новому, выяснив, где же истина, — хоть в первом приближении, или… Ну, как обычно.

А теперь — оказалось — все включено в длинную сложную цепь общих взаимосвязей и взаимозависимостей. Валера понял это, прогнозируя развитие событий на один шаг дальше.

Если в концентрированный раствор новой ситуации в институте добавить расхождения между ним и Герасимом по модели, — что-то должно произойти. Нейтральность окажется невозможной. Одно из двух: либо Вдовин использует Валеру, чтобы смять Герасима; либо Герасим обратится к содействию Вдовина, чтобы устранить осложнения, исходящие от него, Валеры.

Расчеты — это наука, это для науки. А то, как их используют… Вот тебе и проблема использования научных результатов в практике! Для Вдовина тут проблемы нет… И для Герасима…

Так-то! Оказалось, что расхождение в методиках и математических расчетах включено в цепь иных взаимосвязей и взаимозависимостей. И здесь опять-таки связи и зависимости, в данном случае — этого частного расхождения и других событий и отношений, были обусловлены принципиально, самими свойствами событий и отношений, воля Валеры была тут ни при чем, он мог бы сжигать сколько угодно нервной энергии, но оставался абсолютно бессилен; не им определялись эти связи и зависимости, а принадлежали природе, и здесь природе, но в данном случае общественной; точнее — преобразованной природе, преобразованной так быстро, что Валера не сразу смог это заметить.

Что же теперь?

Обдумывать, рассчитывать: делать или не делать; если делать, то как; и сейчас или подождать; и тому подобное?..

Оба варианта развития событий — давление на него либо на Герасима — были вполне равноценны для Валеры. Опасения за себя были ему не свойственны; от сочувствия Герасиму он был теперь избавлен; о модели беспокоиться нечего — ею занимаются и в других местах: Снегирев, например. Таким образом, любой из вариантов оказывался для Валеры вполне безразличен, вполне приемлем.

И оба вместе — неприемлемы совершенно. То, что варианты эти существовали, самый факт наличия в жизни, в его жизни, этих возможностей, и то, что он знал об их существовании, плюс то, что он их обдумывал непроизвольно, — они влезли в его жизнь, вобрались в его голову и торчали там колом, нельзя от них избавиться, — все это было оскорбительно, непереносимо.

Такова была новая ситуация, в которой оказался Валера, таковы были новые правила игры в команде, которой он принадлежал; таков был момент, когда он осознал их.

В этой среде Валера не мог существовать, здесь не находилось для него экологической ниши.

Жить среди таких возможностей и по таким правилам, строить такие расчеты и учитывать такие обстоятельства, входить в такие отношения и участвовать в таких событиях? Он мог быть резким, настойчивым, предприимчивым, всегда добивался своего; не колеблясь вступал в борьбу; но к комбинациям не мог иметь отношения. Вероятно, у него и получилось бы. Но близко подходить к этому не хотел!

Он, выясняется, и сам должен рассуждать, как тактик? Поступать, как тактик? Тактики не входят в число людей, которым можно подавать руку.

Зараза, значит, распространялась… И подползала уже к нему… Обследовал себя тщательно, придирчиво, мнительно: здоров ли? Он оказался в очаге эпидемии…

Обсудил все это с собой и принял решение.

Что же, настало такое время, наступила такая ситуация, когда быть далее в институте сделалось немыслимо, невозможно. Все изменилось; ничто более не привлекало его там, да и чувствовал он, что просто не совмещается, отторгается он от создавшейся теперь обстановки, не вписывается в новую систему отношений, критериев, правил… Понял Якова Фомича, — его уход представился Валере теперь естественным и неизбежным; чем для Якова Фомича послужил Вдовин, тем для Валеры стал переменившийся Герасим.

Получив очередное предложение — не отказался, как обычно; пока не оформляя своего увольнения из института, начал, по договоренности, работы на реакторе по другой тематике.

Так пошла теперь его кривая.

И вот он сидит здесь, перед Герасимом…

Расчеты по модели не выкинул, не забросил; на досуге, которого теперь у него оказалось много, продолжал копать — сперва помаленьку, потом увлекся и взял обычный для себя темп. Другими словами — это начало составлять содержание его жизни. Использовал все свои данные, включил то, что было ему доступно из результатов Надин; развил расчеты, увязал их с морисоновским уравнением, с публикациями Герасима, с теорией Снегирева; получилось интересно. Точнее: стало ясно, какие нужно внести коррективы, чтобы выйти наконец к самой модели.

Когда работа была закончена, встал вопрос: а что с этим делать дальше?..

Поиски модели, как и все другое в такой деятельности, складывались из усилий многих людей. Никто не мог бы этого в одиночку… Многочисленным усилиям, которые рождали большое Дело, надлежало быть совместными и согласованными. Но каждая идея продолжала возникать в индивидуальном мышлении, в одной, так сказать, отдельно взятой голове…

О Герасиме, как ни странно, думал часто. Хотя видеться совсем перестали, — Валера не появлялся в институте.

Что-то в нем было, в Герасиме… В том, как шел он к своим целям — модели и этой самой очистке… Все в нем притягивало, что помогало ему справиться с рогатками и избегать липких бумажек, пока удавалось ему справляться и избегать; а когда пасовал, упирался в рогатки и садился на липкие бумажки, — это происходило так, что тоже, непонятно уж что и как, продолжало что-то непостижимым образом притягивать… От него можно было отказаться, повернуться к нему спиной, но нельзя было преодолеть эту силу гравитации, выйти из ее поля — и затылком ее ощущаешь. Тяготение! И еще — жаль становилось, этой силы, источника этой мощной гравитации, — на что она уходит, расходуется, тратится; и возникало сочувствие к Герасиму…

Уже зная, как поступит, Валера начал складывать сделанное в отчет.

В образцовый привел порядок… Как, пожалуй, никогда прежде.

Все, что указывало на необходимые коррективы, что могло избавить Герасима от ошибок и тупиков и сократить ему путь к модели, — особо выделил, подчеркнул.

И вот — рука Валеры над столом…

— Бери, — говорит, — бери!

В его руке — не, равнодушная игра ума… Дни труда и I бессонные ночи, энергия, нервы; надежда, срывы; радости и отчаяния. То, что неожиданно не просто работой обернулось, а изменило ход его мыслей и его биографии. Часть себя, таким образом, отдает, своей жизни и самого себя. Отказывается от этой части, отдает другому. Дарит.

— Не стесняйся, — говорит. — Это тебе!

Это он отправил назад Герасима, когда тот пришел поступать на работу? Это он одолел весь длинный и сложный путь их взаимоотношений? Он.

Понимает, что происходит сейчас в Герасиме… Хочет как-то помочь ему; облегчить ситуацию.

— Тут, — говорит, — много забавного!

Раскрывает отчет на какой-то странице…

Нет, не поддается Герасим.

— Ну вот… — говорит Валера. — У меня не было проблем мы: тебе — не тебе. А для тебя проблема: брать — не брать!

Ничего не получается…

Да что с ним делать?

— Бери, — говорит Валера. — Не глупи. Я предвидел, что ты можешь заупрямиться. Поэтому второй экземпляр послал тебе почтой.

Правда? Нет? Не знаю.

Улыбается.

— Так что, — говорит, — бери. Время сэкономишь. В дороге начнешь читать.

Я вижу: Герасим вскакивает, гремит стул.