Снегирев увидел, как изменилось лицо Герасима.

Не надо было говорить? Знал ведь: молодой человек устал, нервничает… Но что ж делать! Такова профессия.

Поднялся.

— Идемте на установку! Посмотрим в журнале, какие были дозы…

— …Кроме того, — продолжал Свирский, — опять-таки в связи с важностью проблемы в целом, необходимо внести в проект решения отдельным пунктом следующее: «Считать целесообразным укрепить руководство Яконурского института».

Ольга положила руки перед собой. Так…

Ревякин:

— Имеется в виду — снять Савчука?

— Я этого не сказал!

— Между тем, что значит «укрепить»? Известное дело! «Укрепить» — значит, новый директор?..

Ольга сжала пальцы. Да, Савчук рисковал реально. И не в первый раз… Ольга искоса рассматривала его. Нервничает? Нет… Плечи широкие, хорошо, молодец. Большой. Килограммов за восемьдесят. Лицо доброе. Усатый, пышные такие усы, тоже добрые. Руки крупные, сильные.

Вот — человек не родился на Яконуре. А принял на себя главный удар…

Ольга видела — он устал. Вон, мешки под глазами. А взгляд… Устанешь. Ничьих сил не хватит.

Вспомнила, как пришла к нему… Улыбалась. Такой уж был вечер. Весь вечер был такой… Сначала это ее решение, потом Герасим. Но тогда она еще не знала, что в тот же вечер ей предстоит и Герасим. О Герасиме она еще не знала, однако все уже начало меняться, начало с той минуты, как она приняла свое решение…

Верила Савчуку, верила в него, это уж просто вера была, вера!

Да и видела, как опасается его и считается с ним Свирский. Чувствует настоящего противника…

Савчук не знает еще, что она была у человека с длинными, совершенно седыми волосами.

Оттого и пошла туда — не ждала ничего хорошего от сегодняшних споров… Что-то надо было делать, срочно надо было сделать что-то!

Когда-то речь вели о том, можно ли вообще поставить комбинат на Яконуре или нельзя… А там уж проектное задание оказалось готово, и разговоры пошли иные, строить или нет… Потом строительство началось, и тогда было решено: если комбинат примется загрязнять озеро — немедленно остановить производство… Теперь, когда ясно, что он губит Яконур — перешли к обсуждению: насколько быстро?..

Происходило привыкание. Перенос нуля. Изменение уровня отсчета… Будто договаривались сами с собой. Каждый раз — новый уговор: начнем считать вот так, вот отсюда.

События, поскольку им был однажды дан ход, пошли дальше сами. У них словно оказался какой-то свой сверхъестественный и сверхмощный движитель. Таинственная сила. И словно то, что было пущено однажды людьми, не только шло дальше само, независимо от них, но и не выпускало уже людей из этого своего, от них самостоятельного, движения и все далее увлекало их с собою. Обретало власть над ними. И похоже становилось, что воля людей не способна как-либо это движение изменить. Разве только вокруг него создать что-нибудь… некое оформление. Решение, например. Комиссию.

А на Яконуре, Ольга знала, вся цепь нарушена, от травы до рыбы… до человека!

Теперь вот комиссия будет что-то решать. А кто в комиссии? Свирский. Яконура в глаза не видел… Ну, поедет, увидит. Что с того?

Да пусть бы не любовь к природе, так сострадание! Неуязвимый человек, непромокаемый для самых простых чувств, для самых простых аргументов… Почему все же? Характер? Служба такая? Вот как склоны теперь стали по берегам Яконура — не принимают воду; отказываются. Она и идет поверху… и губит дома в долине.

Что-то надо было делать. Не дать успокоиться. Вернее, не дать успокоить.

Свирский разработает проект решения для комиссии. Он не напишет, что все хорошо. Предложит меры. Какие-нибудь… это пойдет в печать. И успокоит общественное мнение…

Вот один подходящий пункт у Свирского уже есть. Действительно, на Яконуре не все в порядке; отчего бы не предположить, что виноваты в этом научники, почему они допустили там у себя непорядок? Следовательно, надо соответствующее научное подразделение укрепить. А укрепить — любому понятно — означает снять директора, заменить его… кем-то более сговорчивым.

Герасим отдал талоны, вернулся к машине. Прислушивался, как гудит в шланге, поглядывал через раскрытую дверцу на указатель. Едкий запах бензина, тяжелый дух плавящегося асфальта… Убрал шланг на место, завернул крышку бака, сел за руль. Машина была раскалена и переполнена своими запахами.

Завел мотор. Ехать Герасиму было неблизко, на комбинат.

Все делал механически. Как автомат. Мысли были далеко. Вдовин, шлагбаум… Морисон… Достал платок, вытер лицо. Потянулся к дверце, чтобы захлопнуть.

Увидел Ксению. Она шла к нему.

— Подвезете до почты?

В пути стало прохладнее. Ветер, вливаясь, отражался от заднего стекла, метался по машине. Ксения придерживала волосы рукой.

Герасим спросил, не закрыть ли окно.

— Нет, — ответила Ксения. — Хорошо.

В другой руке у нее были два паспорта.

Ксения заметила его взгляд; раскрыла один паспорт, затем второй. Герасим увидел молодые лица, женское и мужское.

— Наши, из поселка… Вечером в пятницу поехали на ту сторону в гости. На лодке. А тут — толчок. Ну и накрыло волной… Вчера только Яконур отдал. Вот телеграмму отправлю родственникам.

Молча добрались до почты.

Ксения вышла из машины; потом неожиданно быстро наклонилась к окну и, глядя исподлобья в глаза Герасиму, сказала:

— Нам с вами надо поговорить… Заезжайте за мной вечером на сейсмостанцию, ладно?

А с маминой стороны родословная Элэл шла от штурмана, участника Великой Северной экспедиции, выпускника петровской навигацкой школы…

Первая весна: на дубель-шлюпке, построенной в Надеждине, отряд спустился к Ледовитому океану. Сразу двинулись дальше, к цели своей — неведомому северному полуострову. «Льды на глубине от четырех…» так, кажется… «и до десяти сажен…», да как-то так… «и глубочае лежат, точно не вяща густ…», потом что-то про расстояния… «но божескою помощию безвредно прошли» (донесение Берингу). Но потом настигли холода, лед приковал судно к устью сибирской реки. 13 ноября, запомнил Элэл, солнце ушло за горизонт, началась долгая полярная ночь…

Вторая весна: река вскрылась, но лед начал отходить от берега только в августе. Быстро, на всех парусах, судно двинулось на северо-запад. Сквозь туман проступил наконец их полуостров… Но с каждой милей пути дубель-шлюпку все плотнее окружали «стоячие льды, которые»… как это было сказано… «де ветром и морем не ломаны и…» помнил ведь… «подобны таковы, как зимние». Штурман произвел обсервацию; выяснилось, что так далеко на север еще никто не заходил. Мороз тем временем усиливался, разводья уже покрылись шугой… Обер- и унтер-офицеры собрались на консилиум. Составили протокол. Каждый расписался под общим решением: ледовая обстановка вынуждает вернуться…

Третья весна: снова попытка обогнуть полуостров. В июле река позволила сняться с якоря. Направились к морю. И сразу льды теснее прежнего обступили корабль. Поистине, написал современный исследователь, книга его перешла к Элэл от бабушки, полярная стихия не выпускала храбрецов из своих гибельных объятий. Элэл читал Миллера (СПб., 1758), Лаптева (в «Записках Гидрографического департамента», 1851), Свена Вакселя (Главсевморпуть, 1940), Осипова (1950)… Что произошло дальше? Матросы отталкивали льдины шестами, пробовали пешнями разбивать их; то и дело судно получало в борта удары, от которых стонали мачты; ветер нес клубы густого снега, он облеплял снасти; команда была обессилена. И вот надвинувшиеся льды сжимают корабль так, что выламывают форштевень и пробивают подводную часть. Штурман пытается совладать с разбитым кораблем. Пушки, все тяжелые предметы выбрасывают за борт. Шесть дней тщетно пытается экипаж заделать пробоину и откачать воду, она быстро заполняет трюм. «В сем бедственном положении мореплаватели… находясь в удалении от берегов, носимые во льдах ветрами и течением… предались совершенному отчаянию и ожидали томительной смерти» («Записки Адмиралтейского департамента», 1820)…