Прокопьич снова взялся за весла: чего на виду торчать; прошел подальше, вдвинулся глубоко в заросли, поставил лодку в камышах тесно, — никакой силой не сдвинешь, не покачнешь. Так будет скрытно, тихо и удобно.

Мысок и открытая вода перед ним хорошо были видны Прокопьичу. Знал, как выбрать место.

Стал ждать, когда парнишка покажется.

Курить захотелось. Да хоть бы так папиросу в зубах подержать… Расстегнул ватник, полез в карман.

Вот он сидит скрытно в лодке; ночь, звезды, камыши кругом; вглядывается перед собой, прислушивается; откинув полу ватника, роется в кармане — ищет папиросы.

Он высок и худ, скулы туго обтянуты, оттого кажется моложавым; глаза у него глубоко сидящие, белки покрасневшие от ветра; зубы — через один; морщины вдоль щек. На голову натянут старый берет. Под ватником — форменный речной китель, пуговицы с якорями. Черные брюки, Кирзовые сапоги. Сидит нога на ногу, откинулся назад; все еще папиросы ищет, они оказались с другой стороны.

Рук его не видно, они по карманам.

Он относился к Карпу без злобы. Что ж, коли таков порядок вещей! Кто кого? Значит, он — Карпа.

Вот и все.

Проблема Яконура была его личной проблемой. Прокопьич так объяснял себе то, что происходило вокруг него. Разные люди по-разному видят жизнь, по-разному ее толкуют. У одних людей одно одобряется, у других — другое. Эти наказывают за это, те — за то. Что здесь ценят, там ни в грош не ставят. И поступают одни так, другие — наоборот. Да разговаривают и то по-разному, даже разными словами. В мире как бы много разных миров. Каждый человек живет в каком-то из них. Двое могут находиться в одно время в одном месте — и быть в двух разных мирах. Что же с того, что его интересы противоречат чьим-то интересам, его взгляды — чьим-то иным взглядам? Это не удивляло Прокопьича. И не уязвляло. Ему не нужно было, чтобы его понимали все люди. Он не нуждался во всеобщем одобрении, признании его правоты или сочувствии. Он жил уверенно в своем мире, со своим толкованием его, — и знал в себе достаточно силы самому все взять, что ему требуется.

В дальние прогнозы Прокопьич не верил так же, как в загробное воздаяние. Он жил сейчас. И сейчас ему надо было взять то, что ему причитается, а также знать, как поступать дальше, получить ответы на все вопросы. К прошлому — он относился еще более трезво, нежели к будущему.

Что до него долетало — слушал не горячась. Говорят: «Браконьеры!» Ерунда это. Всегда ходили на Яконур и брали. И не оскудевало. Слова такого не знали… Заладили: «Мы родились на Яконуре!» А он что, с Луны? Он тоже родился на Яконуре…

Одно время Прокопьич служил инспектором. К нему приезжали, платили пятерку штрафа, Прокопьич выдавал квитанцию. Потом привозили его долю от улова. Раскрылось — пошел работать на науку. В институте Савчук разборчив, а экспедиционникам какое дело до его инспекторской славы. Им лишь бы поймал десяток сигов, — неделю хватит с ними ковыряться. Это был еще один мир среди многих других.

Прокопьич, кстати, не замыкался в себе и в своем мире. С интересом изучал других. Любил говорить с ними. В конце концов, он тоже искал себя в этой быстро меняющейся жизни. Тоже хотел быть счастливым среди ее умножающихся сложностей. Тоже пытался угадать, к чему идет дело. И это роднило его с другими людьми и мирами.

Таков Прокопьич, что сидит нынешней ночью скрытно в лодке своей в камышах возле мыска, у выхода из бухты…

Отыскал наконец портсигар. Бесшумно раскрыл его, вытянул из-под резинки папиросу; защелкивать не стал, сложил створки осторожно и опустил в карман. Сунул папиросу в рот.

Где же парнишка?..

Ага, вот наконец шлепки по воде! Приближается.

Что за черт? Да это ж Карп!

Не ошибешься…

Так, так! Не подвело, значит, Прокопьич, твое чутье.

Да и у Карпа — нюх, чтоб его!

Остановился. Весла сложил…

Прокопьич проверил: не видать ли его за камышом, прочно ли стоит его лодка. Не видать. А лодка в камышах зажата — как топорище в топоре.

И долго Карп будет тут сидеть? Ждет… Чего ждет?

А где же парнишка-то? Нет парнишки. В общем, это и лучше, что его нет… Ну, а потом Прокопьич с ним рассчитается!

А может, Карп его уже… Или он с Карпом того…

Если что — отпереться, сказать — не перегружал.

Карп-то! Не уходит…

Пугнуть, может? Прокопьич наклонился, достал ружье, поднял к плечу…

Вот теперь вижу его руки. Светло от звезд, и видно: рука под стволами, рука на курке…

Прокопьич прицелился. Дать вот пыжом над ухом!

Осторожно положил ружье.

Сколько еще тут куковать? Кто кого пересидит…

Что такое?

Что-то изменилось, что-то произошло, что-то новое появилось; Прокопьич вдруг почувствовал тревогу, обернулся спешно — и по левую руку, в противоположной от берега стороне, в открытом Яконуре увидел на ровно светящейся воде чуть более яркую полосу, длинную, от края и до края, и под ней — темную, пошире… Полосы быстро приближались и вроде исчезали постепенно, таяли, — но Прокопьич знал, что это только кажется…

Лодку подняло волной — с треском и скрипом раскачало и выдернуло топорище из топора; и волна прошла дальше — косо, боком бросив лодку обратно. Прокопьич удержался. Камыш его выручил, не дал перевернуться.

Волна пошла в сторону Карпа, закрыла его от Прокопьича, а когда схлынула — Прокопьич увидел, что Карп пытается доплыть до перевернутой своей лодки.

После волна раскатилась по отмели и затихла.

Прокопьич услышал тяжелое дыхание Карпа, хрип и слабый, захлебывающийся стон.

В Яконуре не тонут от усталости или от неумения плавать. Яконур обхватывает холодной своей водой, сводит тело до судорог, останавливает сердце.

И человек сам отдается ему…

Чудно как!

Ксения охнула.

Стоило тронуть сейсмограф — и сразу толчок! Секунды не прошло, за колебаниями от прикосновения ее руки, — вправду, волна…

Сверила отметку времени. Шагнула к столу.

Сделала запись в журнале, как положено.

Прокопьич доплыл до Карпа, подставил ему плечо; добрались до Карповой лодки, ухватились за борт.

Пытаться поставить ее — пустое дело.

Прокопьичева лодка заклинена была косо в зарослях — не сдвинещь; да хоть не перевернута.

С трудом отцепил Прокопьич пальцы Карпа от борта. Поплыли к камышам.

Замаялись, изрезались, но добрались до Прокопьичевой лодки.

Карп совсем уже был никуда… Прокопьич не мог перевалить его через борт. Плечо ему подставлял, толкал из воды под руку… Камыши подгибал… Карп держался едва. Надо бы самому сперва влезть да потом втащить Карпа; но Прокопьич боялся, что Карп разожмет сейчас руки и уйдет под воду — тогда уж все, ночью-то в камышах… Тут, конечно, глубоко быть не может, да глубоко-то Яконуру и не надо…

И — ни слова Прокопьичу не говорил Карп, ни единого слова.

Прокопьич потянулся одной рукой, пошарил в лодке.

И сам-то он уж был готов; пальцы мало что чувствовали, шея задеревенела — головы не повернешь, и озноб начинался; а дышал часто, неглубоко — самый худой знак… глотнул опять судорожно и опять зачастил… попробовал хоть чуть медленнее дышать… нет, сил уж на это нету… хуже знака не бывает.

Неужто тут, у мыска, возле бухты, в камышах, ночью, под звездами? Да как можешь знать, где и когда…

Нашарил. Вел рукой по стволам, уперся в предохранитель, сдвинул, взялся за спуск; приподнял стволы; нажал.

— А здесь уже живут!..

Федя посветил с верхней ступеньки, подождал, пока поднимутся Ольга и Герасим вровень с ним, и мягко ввел фонарь вперед, в темноту. Из ничего возникли сети белесыми, косо пересекающимися штрихами, он как нашел их здесь, так и оставил еще на одну зиму на стропилах сушиться. За ними проявились рамки и улей, загодя, до близких заморозков, перенесенные им сюда; внутри там до сих пор гудело и шелестело, словно волна, когда ее слушаешь сверху, с перевала, — не спится его жильцам.