— А то, — улыбнулся, — мы тут друг на друга смотреть уже не можем…
Герасим присел у стола.
— Вы не знакомы? — спросил Ревякин.
Вот, значит, ты какой!:
Первый раз — лицом к лицу с Борисом.
Рукопожатие. Привелось, в конце концов! Обменялись изучающими взглядами…
Ревякин выручил вопросом о радиационной очистке.
Кирилл — искреннее неведение — предложил подключить Ольгу; Герасим, голосом по возможности натуральным, сказал, что согласен.
— Вы сами с ней потолкуйте, — сказал Савчук.
Еще вопросы; Герасим отвечал. Пока говорил — невольно — взгляд на Бориса, потом опять. Подумал: как видно, что он устал…
Затем рассказал о модели; пояснил суть и то, каким может быть применение: новый технологический принцип.
Кирилл пообещал, на прощанье, что поддержит; Борис сказал: надо передать Столбову…
Ольги не было.
…Спустился просекой в падь. Был у Ивана Егорыча.
— Воители вы мои, — вздохнула тетя Аня.
Пили чай с медом, говорили о Феде; говорили об Ольге; нет, не заходила сегодня.
Потом — разговор с Иваном Егорычем… На порожке, перед вечерним Яконуром… В первых отсветах возгорающейся зари…
Доверие. Открытость. Обретение.
Все больше вбирал в себя Яконур.
Это все продолжалось: все больше вбирал он в себя, все большее означало его имя.
Ольга пошла к Яконуру.
Баба Варя, глянув на нее, сказала: «Пойди посмотри на воду».
С весны не была Ольга у валуна… Скоро уж опять станет замерзать зеркальце.
Надела то платье, голубое с матросским воротником, что было на ней тогда, и пошла, как тогда, на берег.
Разве что-то осталось таким, как тогда? Только камень… Даже Яконур иной. И вода в зеркальце сменилась. Да если и успеть к нему до сумерек — зачем ей зеркало, что может оно ей сказать?..
Спускалась просекой.
В тайге, как ночами, можно думать о своем… Никто не увидит.
Она не хотела жаловаться, просить или упрекать, никогда этого не делала, не ее это было прежде; но сейчас слова Шли сами, помимо ее воли, она не могла сдержать их.
Ей казалось: в тот день, когда начала она помогать Яконуру, он дал ей счастье. А это он оставил ее, в самое то время, когда ждала радости, — пришли беды!
Она отдавала себя Яконуру, это был ее долг, она делала столько, сколько без нее бы не сделали за год, все делала, чтобы показать, что творит комбинат с озером; экспедиция, потом — дни в лаборатории, вечерами досчитывала и писала дома, ночью включала лампу и опять бралась за карандаш…
Она включилась в круг людей, дравшихся за Яконур, стала сотрудничать с Савчуком, поверила ему, поверила в него, это был союз, полное было единство, она опиралась на это, как на важную часть своего существа, своей жизни…
Она встретила на берегу Яконура своего мужчину, которого так долго ждала, такого ей желанного, решила: это он, он, наконец, ему она сможет отдать себя всю, до самого донышка, теперь есть кому; в том, что встретила она его здесь, и в том, что он захотел принадлежать ее родине, — все, казалось ей, соединилось и завершилось счастливо, прекрасно; уверена была: это Яконур свел их…
И в самое то время, когда она ждала от Яконура добра, — пришлось принимать зло.
И когда она думала, что Яконур одаривает ее, — он уже начинал отнимать…
Остались Ольге молчаливое сочувствие Тони и сдержанные соболезнования Косцовой, ненужные ей попытки Савчука охранить ее, сознание бесполезности сделанной работы, круги от доклада, расходящиеся все шире и захватывающие все новых людей, недоразумения с единоверцами, изъявления удовлетворенности от тех, кто использовал теперь ее результаты против Яконура, открытые действия тех, Кому выпал удобный повод улучшить свое положение; цепная реакция неприятностей, неприятностей, неприятностей, с которыми она ничего не могла поделать, не в силах была справиться…
Остались еще и разочарования, новое для нее знание — что отношения не могут быть безусловными, независимыми от чил внешних, что деловой союз — не единодушие; досада и пустота от безнадежности достичь понимания даже ближайших коллег; ощущение, что недостает опоры, что отъята часть ее существа, что зияет провал там, где был союзник в главной ее работе, единомышленник…
Остались одиночество, злой рок в ее бабьей судьбе, невозможность, снова — невозможность стать тем, для чего она рождена, сделать то, что ей надлежит, — быть женщиной, не деловой женщиной, а женщиной, осуществить, что в ней заложено и кричит в ней, не давая о себе забыть; и тоска по тому, кого она любила, а еще больше — обида, что получилось так, как получилось, боль оттого, что не складывалась у нее бабья жизнь, не шло к ней счастье, сколько она его ни звала, не приживлялось к ней оно, а отторгалось неминуемо, словно чуждое ей; главного никак у нее не было, она жила без главного…
Не мало ли ей осталось?
Не много ли?
Ольга извелась.
Что же это за день был, когда все началось?
Все стало в тягость…
Бросит все! Не для нее все это. Уйдет к бабе Варе, сядет у печки… Будет у нее жить, помогать по хозяйству…
— Яконур! — позвала. — Яконур!
Но разве услышит?
Вот хочет она говорить с ним; но не ответит ей ни одна волна…
Нет, не могла Ольга сдержать себя, не могла остановить слова.
Что случилось? Вот женщина — молодая, не урод, не дура… Что случилось в мире? Она хотела только — отдать себя, у нее было желание только — отдать себя всю, до конца, без остатка, мечтала только — подарить себя… И что же? Вот душа ее кричит: приди! — и никто не слышит… душа кричит: возьми! — и она одна… И любимому мужчине она не нужна, и родное озеро от нее отказалось.
— Яконур!.. Яконур!..
Нет ответа.
Оставил, оставил! Бросил ее, позабыл о ней…
Ну скажи мне, Яконур, скажи: почему?.. в чем я провинилась перед тобой?.. в чем можешь ты упрекнуть меня?.. что тебе я сделала?..
Разве я была неверна тебе? Разве не принадлежала тебе? Разве не старалась служить тебе, как могла, не делала для тебя все, что могла?
Посмотри, — вот стою я на твоем берегу… этого ты хотел, увидеть мои слезы?.. Смотри. Я не закрываю от тебя лица, и ты не отводи взгляд. Этого хотел ты? Смотри… Потом и вовсе глядеть не будешь, такая я стану…
Яконур, послушай меня, Яконур!
Может, ты не оставил меня? Может, только проверяешь меня, испытываешь?.. Яконур?.. Но я ведь яконурская. И не откажусь от тебя. Что бы ни случилось. Что бы ты со мной ни сделал…
Хорошо, сделай со мной что хочешь, только вернись, будь со мной!
Ну как ты так можешь, ты Яконур, большой и щедрый, самый красивый, самый сильный, владыка вод и лесов, облаков и неба, государь на двадцатом миллионе лет, у которого впереди еще целая вечность! Что я буду одна, без тебя? Как буду? Хорошо ли, что ты недобр ко мне? Знаешь ведь, что мне некуда от тебя пойти… Нет, ты не мог этого сделать, Яконур, ты не сделал этого, скажи, что не сделал и не сделаешь никогда! Правда, Яконур, правда?..
Вернись ко мне, Яконур, вернись, я погибну без тебя!..
Стояла перед водою, не вытирая лица. Пусть видит…
Слова ее и слезы кончились.
От пади Герасим поднялся на яр, к тропе; пошел тайгой.
Возле скал остановился.
Яконур… Вот он, сверху, весь виден, — голубая капля, как оброненная с неба в леса, упавшая в хвою да так и оставшаяся в ней.
«Умница моя не огорчайся если что-то не нравится следовательно будет иначе сходи к Яконуру…»
Он пришел.
Стоял перед ним, перед его лицом, его голубыми глазами…
В небе, среди облаков, и в воде, вокруг Кедрового мыса и дальше, — всюду кружили, терялись и снова возникали течения.
Герасим стоял перед Яконуром, смотрел в него; наблюдал за течениями; прислушивался к тому, что происходило в нем самом…
Поднял голову. Далеко на другой стороне виднелся шлейф дыма. Будто паровоз бежит.
Никуда он не бежит. Девяносто восемь элементов…