В этом городе когда – то потрясала их молодая безудержная страсть. Вера давно замужем, без ребенка. Словно ждала годы его звонка и пришла. Опоздала на полчаса, вероятно все-таки колебалась, укрощая самолюбие. Ожидая, ОН думал, как нелепо тогда расстались. К тому были сложные и, казалось, неотвратимые события. И еще: после ранней и теплой весны вдруг промозгло похолодало. В ИХ парке на зазеленевших кустах лежал талый снег и было сумрачно, безрадостно и ко всему равнодушно. Перестал ЕЙ звонить. Можно бы по человечески объясниться, но ОН был морально труслив, хотя ни слез, ни упреков не предполагал. Устал тогда от ее саркастических рассказов о прежних любовниках, и от белья пунцового цвета. Не находил, что ответить.

– Прости, сказал ОН через семь лет. ЕЙ хватило чутья на простое будничное платье, без косметики. ОН смотрел, невольно изучая – погрузнела и жемчужные зубы стали матовыми. Вера поняла:

– Семь лет для женщины суровый срок. (Ах, не надо об этом – подумала). О муже не заговаривала.

– Прости, повторил Он. – Позже, вдали я понял, как ты была тонка, изящна и романтична. Лгал, он редко вспоминал о ней. Ее то задумчивую, то искрящуюся весельем поэтизацию жизни ОН полагал тогда ребяческой. Отстранялся. Сопротивлялся шумным летним поездкам в палаточный городок на озере. Вера сидела вечерами у костра и потом купалась голая при луне. – Нимфоманка, думал ОН тоскливо. Не знал, о чем говорить с дружелюбными обитателями соседних палаток, поедая их уксусные шашлыки, беспорядочные дни его напрягали. Но на островке посреди озера звенела паутина меж высокой травы. Приходил грустный дичавший кролик, ОН приносил вислоухому морковку. Взял бы в лодку, но в лагере собаки. Было жарко и небо высоко.

– Я другой человек сейчас, иного ума, интересов. Да и ты… увидел в вырезе летнего платья худые, беззащитные, прежние детские ключицы и не смог продолжить. Волшебно все прожитое с ней предстало крупно, судьбоносно и искренне и делало ЕЙ честь. Не ему же.

Горний воздух и миг белого прозрения:

– Я мог бы пройти жизнь с тобой.

– С моими внезапными бегствами в иные города, дурацкими стихами, глупыми покупками и невозможностью родить для тебя?

Он сжал ее теперь слишком мягкую руку выше локтя, поцеловал под нежным ухом.

В кафе за Домским собором подавали конопляное масло на черном поджаристом хлебе. ОНА спросила об Америке – надоевший и неумный вопрос, на который нет ответа, кроме банального О\'Кей. Но ОН уже снова чувствовал и понимал Веру: что думается по вечерам; кто там вокруг тебя; любишь ли кого в той дали?

– Америка у каждого, кто удосужится поднять зад с дивана, своя. ОН рассказывал, как летит с безумным грохотом перед окнами вторых этажей нью-йоркская надземка, врезаясь в Бруклин. О тишине садов Вирджинии. О величии Арлингтонского мемориала. Молчал и долго смотрел на Веру, все более узнавая. Рассказывал о пустыне Невады. Там нет ни птиц, ни растений, ни насекомых. Ночью звенит песок, если ветер. Вышел из желтой палатки в красный рассвет и ощутил рядом людей, они жили среди этих холмов тысячи лет назад.

– Они были дружелюбны ко мне и желали добра. В то утро я плакал и постарел.

– Ты все еще откровенен со мной… Поедем на старый дебаркадер, помнишь? В их первое лето совершенно негде было уединиться, ОН снял комнатушку на реке. По реке проходил катер и волны плескали у подоконника. Свою коморку они называли «дебардакер». Они были счастливы.

Таксист не знал старого дебаркадера на реке и когда подъехали было пустынно и уже темновато. Серо шумели и гнулись под ветром высокие камыши. Деревянный дом на барже заброшен и сходни просели до воды. По ним бесшумно пробежала большая собака и села рядом.

– Бедный псина, сказала Вера, ты один кого-то ждешь. Уедем, я здесь не могу. Собака потянулась и зевнула.

Их первое лето. Много лет по странной судьбе они жили неподалеку. ОН встречал иногда длиннорукую неуверенную девицу. Стрелки чулок висели криво. Когда необратимо поднялось латвийское движение за выход из рушащегося Союза, ОН, природный русак, справедливо полагая каждому народу право свободы, пришел к Дому Бениамина в центре города. Когда-то здесь жила богатейшая семья Латвии, сейчас был Дом писателей и стихийный штаб Народного Фронта. Небольшой зал, черного дуба, английская, немецкая и русская (теперь иностранная?) речь. ОН ожидал, как везде в те дни, долгих разговором и споров, но здесь уже делали дело, среди свежих кип листовок. Две интеллигентные латышки тихо беседовали с ним, он вступил в Народный Фронт, в третьей сотне по списку. (Вера стояла в пикетах с плакатом какой-то интеллигентской группы, требуя свободы поэтического самовыражения на всех языках).

В августе был огромный и решающий митинг в центре города, они приехали одним трамваем и потому оказались рядом. Площадь насыщена единым чувством обретаемой свободы и будущее казалось голливудски – прекрасным. В толпе плакали и целовались. Стотысячевольтное напряжение. Они молча выбрались из наэлектризованной толпы и через час были у него. Вера спокойно прошлась по квартире, выделив взглядом полотно раннего Паулюка. ОН с ненужным энтузиазмом рассказывал запутанную историю картины. Получалось много действующих лиц – владельцы, воры, антиквары. ОН путал имена и страны.

– Не волнуйся, сказала ОНА, сбросила туфли и села на тахту, по-турецки поджав ноги. Красное солнце бурного и причастного к истории дня клонилось к закату. Они стали любовниками и в одно время и радостно проснулись утром.

Ушла из Латвии советская армия. Днем на телеэкране застыл кадр: забытый на взлетной полосе простенький чемодан и… самовар. Впрочем, самовар мог поставить находчивый оператор, для русскости сюжета. Назавтра ОН достал слежавшуюся с давней, давней службы гимнастерку и высокие десантные ботинки на неудобной шнуровке. Надраил пуговицы и звездочки на погонах. ОНА сказала:

– Похоже на цирк. Мистерия буфф. Великий воин Темутчин.

ОН вернулся из армии с бычьей шеей и развернутыми плечами и с таким чувством ответственности перед самим собой, что немедля взялся за первую же, неинтересную работу. В те несколько лет колыхалась легкой необязывающей волной новая рижская субкультура начитанных двадцатипятилетних. Философы поздних кухонь, модные парикмахеры. Фарцовщики – будущие кооператоры первого призыва. ОН принадлежал этой среде отчасти по рождению, и по своему гуманитарному факультету. Скоро ОН знал всех и его знали.

ОН, в форме, неспешно шел по центральным улицам. К нему обращались по – латышски и по-русски: о чем-то спросить, поспорить. Мужик в гражданском пристроился идти рядом и в ногу. – Отстань, сказал ОН, не порть картинку. Тяжелые прыжковые ботинки жали в подъеме, отвык. Полицейский спросил, есть ли разрешение на демонстрацию. Вера шла метрах в пятнадцати, ломая руки. У посольства России вышел из автомобиля подполковник, очевидно посольский сотрудник. ОН подтянулся и откозырял. Офицер усмехнулся.

– Игра в джентльмены и офицеры, – сказала ОНА. – К чему?

ОН уезжал из Латвии от бесперспективности и по охоте к перемене мест, думал – навсегда. Поминки, что ли, справили в пустой и уже чуждой квартире, никто не сказал: – Приезжай, когда сможешь. Конец ночи немного пах марихуаной. ОНА не позвонила и не пришла.

Сейчас до конца визы оставалось пять дней. Надеялся сказать ЕЙ нечто: убедить уехать, и обдумывал практику её гражданства в новой стране: туристская виза, гостевая, потом режим продления и хорошие курсы языка. ОН отличный юрист, сделал имя на тяжбах русскоязычных эмигрантов, бестолковых в первые годы новой жизни. Помог многим; липнувший имидж борца за справедливость язвительно изничтожал, отвергая ностальгические разговоры о прошлом. Коллеги называют его: «перфекционист».

Снял номер в дорогом отеле и ждал. В ресторане этажом ниже играл живой оркестр, танцевали. В его новой стране в ресторанах редко танцуют, неспешно ужинают при свечах, разговаривая о том и сем. В его новом городе больше доброжелательности… на единицу человеческого общения.