Булыжник улицы твоей, где я упал во прах,

Дороже сердцу моему престола в двух мирах.

Ты выйди, косу распустив, и станет амброй пыль,

В которой я лежу ничком с мольбою на устах.

Жизнь — это нить, ей суждено соединить людей,

Но жаль, что сделал эту нить короткою аллах.

Взгляни же, пери, пусть хоть раз сиянье глаз твоих

Свет веры, истины огонь зажжет в моих глазах.

Я заронил в тебе давно своей любви зерно,

Еще не показался всход, а я ослеп в слезах.

Я кровью начертал газель и лентой обвязал,

Я посылаю свиток свой, испытывая страх.

Взгляни, что написал Джами, прочти мою газель,

Почувствуй боль в скупых словах, печаль в ее строках.

Моя любовь к тебе — мой храм, но вот беда:

Лежит через пески укоров путь туда.

Где обитаешь ты, там — населенный город,

А остальные все пустынны города.

Взгляни же на меня, подай мне весть, и буду

Я счастлив даже в день последнего суда.

Ведь если верим мы в великодушье кравчих,

Вино для нас течет, как полая вода.

Смолкает муэдзин, он забывает долг свой,

Когда приходишь ты, чиста и молода.

Что написал Джами, не по тебе тоскуя,

Слезами по тебе он смоет навсегда.

Желанная моя, могу сказать я смело:

Из вещества души твое слепили тело,

Душой твоей живой пахнуло на меня

От платья, что лишь раз на плечи ты надела.

Что стало бы со мной при виде плеч твоих?

Я платье увидал — душа оцепенела.

Нежны цветы, но есть их нежности предел,

На свете лишь твоей нет нежности предела.

Всего лишь раз один я слышал голос твой:

Ты говорила мне, не говорила — пела.

Твой голос до сих пор звучит в моих ушах,

С ним даже в черный день все предо мною бело,

И все ж заветных слов не услыхал Джами, —

Хоть отдал все тебе, душа его сгорела.

Как взгляд твой сверкает, как искрится локон крутой!

Моя луноликая, как хороша ты собой!

Воспеты поэтами родинки на подбородке,

А я воспеваю твою, что над верхней губой.

Нет большего блага, как ждать от тебя милосердья,

Вздыхать и рыдать, и повсюду идти за тобой.

О пери моя тонкостанная, стан твой походит

На стройную пальму, сулящую плод неземной.

Когда тебя нету, темно мне не только средь ночи,

Коль нету тебя, я и в полдень хожу как слепой.

Наука любви недоступна глупцам и невеждам,

Я эту науку постиг, но не выиграл бой.

Джами, как собака, у двери твоей притаился,

Я славлю свой жребий, — он мне предначертан судьбой.

Не медли, кравчий! В тягость ожиданье.

Играй, мутриб! Не время для молчанья.

Слух к чангу устреми, к любимой — взор,

Святоши пусть оставят назиданья.

Я счастья и покоя не ищу:

Для любящих отрадно и страданье.

Любимые пускают стрелы в нас,

Но эта боль для нас — не наказанье.

Жестокость милых — меч, и ты мечом

Касаешься меня, и то благодеянье.

Способность в малом счастье находить —

Мне свойственно такое дарованье.

Порой мы в тех, кто близок, не найдем

Сочувствия к себе и пониманья.

Свиданья с милой не ищи, Джами,

Не спорь, прими судьбы предначертанье.

«Пей, пей до дна!» — на пиршестве страданья я слышу крик.

В смятенье сердце, в обмороке разум, и дух поник.

Хотя, как сахар, сладки два рубина — твои уста,

В сердца влюбленных ты вонзила жало, в них яд проник.

Из-за любви к тебе я так пылаю, что кровь кипит,

И вот из глаз моих кровавый, жаркий бежит родник.

Нужна ли с шахского плеча одежда тому, кто стал

Твоим рабом и кто одежду рабства носить привык?

В конце концов умру от горя, если не обниму

Тебя, из-за которой я впервые любовь постиг.

Ты шла мимо меня, и что-то пела ты про себя, —

Давно то было, но храню я в сердце чудесный миг.

Джами, как скроешь от людей сказанье любви своей?

Все выскажет, хотя язык безмолвен, смятенный лик!

Твой облик жизнь мою испортил, ты подожгла мое гумно.

Лишь родинка к тебе слетела, как обгоревшее зерно.

Из глаз моих ушел твой облик, — как слезы, что ушли из глаз.

И только родинка чернеет, — вот почему в глазах черно.

То поднимаешься на крышу, то приближаешься к окну,

Вот почему смотрю на крышу, всегда смотрю к тебе в окно.

Хотя и скрыла под рубашкой ты тело девичье свое, —

Твоя рубашка скрыть не в силах, как целомудренно оно.

Я ночью прикоснулся тайно своим лицом к твоим ногам, —

От слез моих образовалось на них кровавое пятно.

На крыше у тебя, как птица, моя недвижная душа,

А сердце — у тебя в тенетах, оно разлукой пронзено.

Я говорю: «Конец мой близок. Приди ко мне!». А ты — в ответ:

«Джами, лишь то прекрасно дело, что до конца доведено».

Кого это мы обвиняем в лукавстве, в обмане?

Шалунья, ужель не исполнишь ты наших желаний?

Твой стан — как жестокий упрек кипарисам и пальмам,

Лицом своим ты посрамила цветы на поляне.

Пригубила кубок, вино стало крепче, хмельнее,

Отсюда — безумье веселых и пьяных собраний.

«Отдай!» и «Возьми!» — всюду слышатся возгласы эти,

Становимся радостней мы от таких восклицаний.

Ты можешь меня отравить, но твоя благосклонность

Да будет кормилицей мне, — умоляю заране!

О, если взаправду есть Хызра источник священный,

То он — твои губы: они выше всех описаний!

Зачем, Хорасан покидая, мы в Мекку стремимся?

Святыню свою, о Джами, ты нашел в Туркестане!