45

Когда мир снова обрел краски, звуки и запахи… запахи были неважными: воняло затхлой мочой, прелой соломой и еще какой-то гнилью. Краски и звуки, впрочем, тоже не сильно радовали. Бурая глиняная стена прямо перед глазами, полутьма, стрекотание сверчка, посвист далекой птицы, блеяние козы. И боль – тупая в затылке и висках, острая в затекших запястьях… они были перехвачены сыромятным ремнем, грубо, сильнее, чем нужно. Болели ушибленные ребра, болело практически всё… но это еще было ничего.

Хуже всего, что очень хотелось пить, а кроме того – размяться. Я лежал скрюченным в какой-то каморке среди дерюжных мешков и глиняных сосудов, совершенно голый со связанными руками и ногами, и ничего, ничегошеньки не мог изменить в своей судьбе. И в судьбе Юльки.

Мне послышалось, или это ее голос прозвучал где-то там, где только что пела птица и блеяли козы? Она кричала… или мне всё это только кажется? Ее здесь нет. Ничего нет, кроме мешков и сосудов, кроме плена и позора, кроме полной неясности и страха… А впрочем, страха не было. Была какая-то тупость и вялость, сильно, видать, меня по башке угостили. Я лежал и не мог понять, прошло ли полчаса с момента моего пробуждения, или только две минуты, и вообще где я и что я. Может, никаких Сокольников никогда и не было, я и вправду уроженец здешних мест, чей-то беглый раб, или схваченный на войне неудачливый воин, или… да кто его знает, кто я. Сейчас – никто.

Там, за дверью, опять кричали, и довольно громко. Но голова гудела, слов я не мог разобрать, и уж тем более – осознать, кто там кричит и зачем. Да и какая разница? Мне бы воды… и чтобы руки развязали.

Дверь за моей спиной распахнулась. Я медленно повернулся на бок, запрокинул голову… Там стоял какой-то мужик, которого я прежде не видел. Ах, да, был базар, были какие-то идолы. Была Юлька – где она? А этого мужика не было.

– Очнулся, мертвый пес? – спросил он меня незло, даже с интересом.

– Сам такой, – ответил я почти безразлично.

– Дерзишь, – покачал он головой с усмешкой, – а ведь ты в моих руках. Пить, наверное, хочешь?

– Хочу, – согласился я.

– А я могу дать тебе воды.

– Ну так дай.

– А могу и не дать.

Я промолчал.

– Ты должен называть меня своим господином.

– Дай попить и развяжи меня – назову. Жалко мне, что ли?

– Нет, ты сначала смирись.

– Где моя… моя женщина? – спросил я о другом, о том, что было намного важнее.

– А кто ее знает. Она не твоя. У беглого раба нет ничего своего, кроме жизни, и та принадлежит его господину. А господин твой – я.

– В первый раз тебя вижу, – ответил я, – и рабом не бывал от рождения.

– Да, ты не похож на раба, – неожиданно согласился он, – ну так пить-то будешь?

– Да, мой господин, – ответил я. В конце концов, так можно назвать и просто человека, с которым хочешь быть подчеркнуто вежлив, – только развяжи меня.

– У меня в руках меч, – предупредил он, – а за дверью стоит мой другой раб. И у него тоже меч.

– Ты боишься меня, мой господин?

– Какой ты дерзкий… Нет, но я говорю тебе о том, что…

– Не бойся, – оборвал его я, – сейчас я ненамного сильнее того самого дохлого пса, которого ты упоминал. И нет у меня привычки нападать на тех, кто даст мне свободу, воду и хлеб.

Про хлеб это я удачно ввернул, как солдат из притчи (вот разве что переночевать было где). Есть не хотелось совершенно, но силы следовало копить и беречь. Время для рывка – явно не сейчас. Сейчас время для рекогносцировки.

– И хлеб, – рассмеялся он, – ну давай, развяжу. Ты говоришь как свободный. Придется тебе учиться другим словам в доме твоего рабства…

Приговаривая так, он распутал ремни, стягивавшие мои голени, а затем и другие, на запястьях. Я сел (голова кружилась, картинка перед глазами плыла – сотрясение мозга мне устроили нехилое). Размял руки, восстанавливая кровообращение, затем и ноги, с достоинством, никуда не торопясь и не глядя даже на кувшин, который он поставил передо мной. Кто бы он ни был, впечатление обо мне он составляет прямо сейчас – и не должен я выглядеть дохлым псом, в самом деле.

– Ты же хотел пить? – удивленно спросил он.

– И сейчас хочу, – кивнул я и взял кувшин. Вода была… да уж ладно, какая была, другой не предвиделось. У нее был слегка соленый привкус… но это кровило у меня из носа, как оказалось. И от дурной ли воды, от гнилого ли запаха или от ушибленных моих мозгов – вывернуло меня тут же наизнанку, прямо ему под ноги.

– Пес в своей блевотине, – удовлетворенно сказал он.

Я спокойно прополоскал рот, сплюнул ему же под ноги и вылил остатки воды себе на лицо. Как ни странно, полегчало.

– Собак, я смотрю, ты любишь. Все время о них говоришь, – пошутил я.

– Кто ты и откуда? – спросил он, не оценив шутки.

– Имя мне Бен-Ямин, отец мой из колена Вениаминова. Жили мы далеко отсюда в стране Рос, откуда и мать моя родом. Теперь с наложницей моей иду в город Давида, чтобы увидеть великого царя, которого дал Бог народу своему, Израилю.

– Есть ли в Дане те, кто тебя знает? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Ждет ли тебя кто-то при дворе Давида?

– Нет.

– Ну, вот видишь, – снова усмехнулся он, – и на нашем базаре ты затеял мятеж. Оскорбил наших богов, избил торговцев…

– Торговцев я не бил, – возразил я.

– Да что теперь спорить. В общем, камнями побить тебя – самое оно. За одних богов.

– А ты-то сам кто будешь, добрый человек?

– Имя мое тебе знать ни к чему, – ответил он, – я один из господ Дановых, из тех, кто решает дела в этом городе.

– Отошли меня лучше к царю. Он рассудит.

– К какому царю? Много на свете царей. Не пришел ли ты от Хирама, царя Тирского?

– Мне к Давиду. Не он ли правит в земле Израильской?

– В городе Дан правят господа Дановы, – отрезал он, – не было у нас царя со дня выхода нашего из земли приморской, и отныне нет. Да и ты для Давида – никто. И выговор у тебя не таков, как у сынов Вениаминовых. Похож ты на лазутчика из вражеского города, и убить тебя – самое было бы верное.

Я молчал. Возразить было нечего. Ясно было одно: хотели бы убить на самом деле – уже бы справились, с этим у них тут просто. Значит, игра продолжается. Ну, а мой сановный собеседник пожевал губами и продолжил:

– Слушай меня внимательно, чужеземец. Хотели торговцы на базаре побить тебя камнями – я тебя спас. Пришлось, конечно, потратиться. Оставаться тебе тут и вправду не стоит, за жизнь твою не дадут и дохлого… в общем, не долго она продлится. А я спасу тебе жизнь. Я продам тебя в рабство купцу из других земель.

– А просто так отпустить? – спросил я как будто наивно.

– А кто мне заплатит?

– При мне было серебро, – ответил я, – и хороший меч.

– Так теперь же нет, – ответил он, – серебро твое пошло на умилостивление торговцев.

– Ну тогда мы квиты.

– А что я с этого буду иметь?

– Чистую совесть, – ответил я, – будешь знать, что не пролил кровь невинную, что не погубил жизни брата твоего из сынов Изра…

– Не брат ты мне, – поцокал он языком, – я назову имя своего отца, и отца моего отца, и так до праотца нашего Дана. Твой отец кем приходится моему отцу? Где земельный надел твоего деда? В селении твоем преломили ли наши прадеды хлеб, заключили ли завет меж собой?

– Но я человек.

– Человек хороший товар, лучше козла или барана. Сильный, здоровый человек – много серебра. И зачем тебе умирать?

– Чего ты хочешь от меня? – спросил тогда я напрямую.

– Благоразумия. Завтра выведу тебя на рынок, завтра большие торги. Много за тебя серебра получу – дам тебе с собой подарок. Мало получу – не дам. Не смогу продать – брошу тебя торговцам нашего города, пусть сами с тобой поступят, как знают. Сильный, спокойный, послушный раб – много серебра. Строптивый, безумный раб никому не нужен.

– Я не раб.

– Будешь им, – отрезал он, – я тебе всё сказал, думай. Ноги тебе на ночь свяжу, хлеб тебе принесут, и еще воды.