И что же заставило Диму обречь себя на муки адские всех этих противоречий? Нестор был искусен в любви. Секс с ним не входил ни в какие сравнения с сексом с женщиной.

  Вот и все. Дима не хотел отказываться от этого и ради этого он остался.

  Но всему приходит конец. В состоянии неопределенности невозможно жить слишком долго, можно просто сойти с ума. С каждым днем Дима чувствовал себя все более гадко, он уже твердо решил уйти, только пока еще не назначил день. Чем-то Нестор все еще держал его, и Дима мудро понимал, что он не сможет уйти просто так, он должен уйти к кому-то. Причем уходя надо сжечь за собой все мосты. Для этого надо было жениться, а жениться не хотелось. Не на ком было да и вообще.

  Дима встал, натянул штаны, влез в рукава рубашки - чего ему не лежалось? Недовольно жмурясь от яркого света, он вышел на кухню.

  Нестор, стоя спиной к двери, гремел кастрюлями, а за столом - за обычным, пошлым, земным кухонным столом - интеллигентно поглощая бифштекс, сидел юный лорд - в смокинге и при галстуке бабочкой. Усталые фиалковые глаза из-под стильной белой чёлки, небрежно упавшей на лоб, смотрели вежливо и внимательно. Взгляд оценивающе скользнул по выглядывающей из-под расстёгнутой рубашке мускулистой груди и атлетическому рельефному прессу и вернулся к мрачным, надменным глазам их владельца.

  - Привет, - мило улыбнулся юный лорд.

  - Привет, - угрюмо откликнулся Дима.

  - О! Димочка решил к нам присоединиться! - обернулся Нестор, - Салат будешь?

  - Давай.

  Дима опустился на табурет и прислонился затылком к холодной стене. Он искоса поглядывал на гостя.

  Гарик поймал один из таких вскользь брошенных взглядов.

  - А Нестор замечательно готовит! Правда, Дима? Я даже завидую твоему счастью...

  Дима посмотрел на него с редкостной неприязнью, даже с ненавистью. Гарик невинно похлопал глазками.

  Нестор, стоя к ним спиной, невесело усмехнулся, покосившись на Диму - чего он ждал, в самом деле? Дима с каждым днем становился все мрачнее и раздражительнее. Нестор знал, что он скоро уйдет от него, и это было для него равносильно смерти... а может быть исцелением от долгой и изнурительной болезни, которая вытянула почти все силы уже. Не решил пока еще Нестор - чем именно будет для него расставание с Димочкой.

  - Ну ладно, пора мне, пожалуй, в постельку... Я надеюсь, ты не заставишь дорогого гостя мыть посуду? - Гарик встал и потянулся.

  - Ещё как заставлю! - пригрозил Нестор, но потом смилостивился, - Ладно уж, потом подметай за тобой осколки!.. Иди пока в ванную, я постелю тебе в гостиной на диване.

  - Спокойной ночи, Димочка! - слащаво протянул Гарик на прощанье и вальяжно удалился.

  Они остались одни. Нестор мыл посуду, чувствуя спиной тяжёлый Димин взгляд. Он устал, ему не хотелось выяснять отношения, но сказать что-то было надо. Множество вертелось в голове всяких слов, но все они были слишком утомительны и... не нужны.

  Нестор убрал посуду в буфет, сел напротив Димы.

  - Я люблю тебя, - неожиданно для самого себя сказал он. И добавил, - Горе моё.

  От того, насколько по-идиотски он выглядит в собственных глазах, ему хотелось рыдать так, чтобы на земле по крайней мере трое суток не прекращался ужасный тропический ливень и люди, облизывая губы, с удивлением ощущали бы на своих губах соль.

  Какая пошлость!...

  Ягода клубники, выловленная из варенья, горела на солнце, как капля крови. Свет пронзал её толщу и багровой искрой увязал где-то в глубине. Шершунов меланхолично рассматривал её, поворачивая к свету то одним, то другим боком - он уже начинал жалеть, что приехал навестить родителей.

  Его отец - Николай Иванович - был человеком суровым и твердым (как памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, что стоял когда-то на Лубянке). Он мог дать оплеуху железной лапищей, наорать, пригрозить, никогда не заботясь о справедливости своих действий. Женечка был ему врагом с самого своего рождения. Тому не было причин. Просто так получилось, поэтому, стоило им встретиться, как их диалог скатывался к монологу, очень быстро начинавшему звучать как обличительная речь.

  Защитить Евгения Николаевича было некому. Анна Петровна - его мать - наблюдала, как муж терзает несчастного Женечку очень спокойно (или равнодушно?) и не прерывала его упрёком "ну что ты, Коля, дай ребёнку поесть спокойно!". Женечка обречён был с непокрытой головой стоять под ливнем его обвинений.

  Обвинялся он на этот раз в том, что добровольно примкнул к позорной касте "новых русских", которые, как известно даже детям, в малиновых пиджаках разъезжают на "мерседесах", а в голове вместо мозгов имеют опилки или какой-нибудь другой бросовый материал.

   Речь была начата как гневная отповедь на женечкину оценку одного из последних постановлений правительства, но теперь это было уже неважно (да и с самого начала это было неважно), ибо, как выяснилось, Женечка "морально деградировал", что можно заметить хотя бы по тому, что "слово "справедливость" раньше с огнём в глазах говорил, а теперь только предварительно поморщившись".

  И хотя слово "справедливость" Евгений Николаевич даже в романтической своей юности произносил не иначе как с глухой тоской в голосе, а огонь в его глазах загорался только когда он забывал о политике, о бизнесе и обо всех возвышенных идеологиях в мире, он молчал. Молчал потому, что слова этого человека ничего не меняли, они оставались просто словами. И Евгений Николаевич позволял им оскорблять свой слух, потому что они, как не старались, не касались его сердца и не оставляли на нём даже малейшей царапины.

  Он спокойно принял титул ренегата - "раньше в Высшей партийной школе учился, а теперь народ свой грабишь" и "как бы не плоха была идея, которой ты служил, но ты её предал, значит уже гнилой человек" - слова эти были бессильны, словно укус змеи, у которой выдернули жало, и он молчал.

  Он спокойно пил чай - крепкий как смола - и взгляд его отстранено упирался в стену за спиной отца, по которой прыгали солнечные зайчики между выцветших цветочков на обоях.

  Все предметы в этой комнате были постаревшие, пожелтевшие - как в музее. И запах такой - немного пыльный, но уютный. Здесь хорошо было вспоминать детство - комната сразу наполнялась золотистым зыбким сиянием и дышать становилось легко, а вот уже юность вспоминалась большим серым пятном - кончается беззаботность и начинается мучительное осознание себя и несовершенств мира - а потом юность кончалась и эта комната становилась прошлым.

  - Между прочим, на прошлой неделе нам звонил Саша, - сообщила Анна Петровна.

  - Да, да, звонил... - встрепенулся замолчавший было Николай Иванович и на губах его появилась блуждающая довольная улыбка.

  Евгений Николаевич взглянул на него исподлобья и проглотил наконец злосчастную ягоду - приторно-сладкую, со скрипящими на зубах мелкими семечками.

  Они с отцом сидели друг против друга похожие, казалось бы - тот же твёрдый очерк лица, та же жёсткая складка у губ, тот же упрямый подбородок, внушительный рост наконец - но... не чувствовали себя родными, так чтобы плоть от плоти и кость от кости... А Саша - чем папе угодил? Невозвращенец, позор для семьи, наплевать, что всех во время оно подставил, когда покинул советскую родину и в капиталистических загнивающих странах обосновался - он был близок родителям, всегда был близок - мистическое ощущение на уровне подсознания. А если близок, значит понятен, значит родной, как рука или нога - своё...

  Женечка сначала мучался ревностью к старшему брату, но потом это остыло, прошло. Когда давал матери деньги, которые она принимала холодно и отстранено и тут же забывала об этой бытовой мелочи, он уже не ждал никаких нежных чувств, знал, что Сашенькин телефонный звонок, раз в несколько лет сделанный, перевесит в её сердце его земную и слишком тривиальную заботу.