В заключение Седов старался ободрить больных:
— Жизнь теперь тяжела, стоит еще самая суровая пора, но время идёт. С восходом солнца исчезнут все ваши болезни. Полюсная партия вернется благополучно, и мы тесной семьей, счастливые сознанием исполненного долга, вернемся на родину. Мне хочется сказать вам не «прощайте», а «до свидания»!
Все стояли в глубоком молчании. У многих навертывались слезы. Как-то особенно просто и задушевно сказал несколько слов Лебедев.
После завтрака Седов встал первый:
— Нужно идти!
Через несколько минут все были на воздухе. Еще небольшая задержка у фотоаппарата, и все способные двигаться под лай и завывание рвущихся собак пошли на север. В мглистом воздухе глухо гремела пушка, чуть развевались флаги. Крики «ура» тонули в белых проливах. У северного мыса острова Гукера, километрах в семи от зимовки, провожавшие остановились, пожали руки уходящим, расцеловались.
— Так до свидания, а не прощайте!
Несколько торопливых фраз, и кучка людей отделилась и двинулась вперед. Провожавшие долго стояли на торосе, вглядываясь в темноту.
Глава XVI
НА ОСИРОТЕЛОМ «ФОКЕ»
24 февраля, по вычислениям, в бухте Тихой должно было показаться солнце. Пинегин и Павлов увидели его с высокой горы около полудня. Оно показалось над самым краем ледяного покрова на острове Гукера, озарило розовыми лучами верхушку горы и сейчас же зашло Приятели спустились с горы по ступенькам, выбитым в твёрдом, как лед, снегу, и, погладив медвежат, вошли в кают-компанию. От сырости краска местами отстала, обнажая посиневшее промозглое дерево, и висела лохмотьями. Лед скопился во всех углах, пазы между планками запорошены инеем, на полу сырость от льда, растаявшего, когда топилась железная печка. В углу, поеживаясь и потирая руки, сидел за шитьем запасного паруса Максимыч.
Суровое время наступило на «Фоке». Температура не поднималась, свирепствовали штормы. О событиях того времени рассказано в дневнике художника:
«3 марта. Готовлюсь к экскурсии на мыс Флора; предполагаю идти вдвоем с Инютиным. Приходится снаряжаться легко. Весьма вероятно, что мне придется идти одному с примусом, спальным мешком и записками: Инютин слаб и ненадежен. Пищухин еле бродит с распухшими коленками. Из матросов вполне здоровых только двое — Кузнецов и Кизино.
9 марта. Стоит ясная погода. С 4-го полная тишина, ясные, солнечные дни с ровной температурой —30–45° Ц.
Сегодня поднялись с Павловым на вершину острова Гукера. День на редкость ясен, — казалось, что и воздух застыл. Южные острова четки во всех подробностях, а Британский канал с горы — как перед летящей птицей.
Даже прекрасные, дни не доставляют удовольствия, — гнетут мысли об ушедших и забота о больных. Прекрасны безгранично широкие просторы. Но мозг, отказываясь воспринимать всю красоту замерзших земель, упорно возвращается к жизни — к жизненным мыслям о том, что на пространстве в полтораста километров ни трещинки во льду. Такое состояние льдов напоминает, что медведей нет поблизости, нет спасения больным. Зандер, когда-то крепкий мужчина, теперь похудел и совсем ослаб.
Одна надежда на птиц, которые прилетают к этим берегам почти с восходом солнца.
10 марта. Как упорны и злы морозы! Ртуть почти не оттаивает. Мы жмемся друг к другу, как холодом застигнутые птицы. Все каюты, за исключением одного лазарета, покинуты. Больные из другого лазарета переведены в каюту Седова. И я, устав бороться со льдом, переселился в кают-компанию.
Сегодня Иван, переставляя ящики, нашел в трюме гнездо крыс. Туда, очевидно, собралось все крысиное население «Фоки». Крысы натаскали в щель обшивки всякого хлама: обрывков бумаги, соломы, пеньки, нагрызенных канатов, и, зарывшись, лежали друг на друге тесным комком более пятидесяти, но в живых осталось две-три, и те не шевелились, не испугались света фонаря.
Зандер совсем плох. Сегодня, войдя в каюту навестить его, я сразу заметил, что больной сильно осунулся, обозначились скулы, запали глаза. Он не предложил, как обыкновенно, «несколько градусов своей температуры для тепла», а прерывисто дыша, сказал мне тихо:
— Видно, мне от своих градусов не избавиться! Одна просьба: найдите несколько досок на гроб.
Я ответил шуткой. Она успеха не имела. Больной ответил голосом слабым и серьезным:
— Плохо мне.
13 марта. Прилетели птицы. Утром стайка маленьких люриков покружились над обрывом словно осматривала местность, и села где-то на камнях. После обеда я взял ружье, — не удастся ли добыть несколько птиц для больных. Едва я вышел на палубу, меня догнал Кушаков и сказал:
— Иван Андреевич кончается.
Я вернулся и открыл дверь в его каюту. Зайдер был еще жив. Когда дверь скрипнула, он пошевелился и испустил хрип, — это был последний вздох. Бледный, неподвижный лежал Зандер на левом боку, закрыв глаза и подложив под щеку руку. Казалось, он спал.
Все здоровые — а их было шесть человек — отправились копать могилу вблизи астрономического пункта. Работали до полной темноты. Почва смерзлась так, что даже ломами невозможно выкопать глубокую яму. Могила выкопана глубиной всего в аршин.
14 марта. Похоронили Ивана Андреевича. Зашив тело в мешок из брезента (на «Фоке» не нашлось шести досок, годных для гроба), мы вынесли его на палубу и на нарте довезли до могилы. Была вьюга. Ветер трепал одежды людей, впрягшихся в сани, шуршал по камням. Тело спустили в могилу и устроили нечто подобное склепу, — свод его заменила дверь каюты. Засыпали своем земли в десяток сантиметров, а сверху наложили груду камней. Вот она, полярная могила, первая на этом острове.
Мы потеряли мужественного и нужного человека. Всю жизнь Иван Андреевич провел в море, изъездил все океаны. В самые опасные минуты плавания «Фоки» он был бодр и спокоен. Морская жизнь учит бесстрашию. Четыре темных месяца на койке, одиночество, ужаснейшая болезнь, — можно было упасть духом, но Зандер терпел, никто не слышал жалоб от него иначе, как в шутливой форме. И даже умереть умел терпеливо, незаметно. Крепким духом — славная смерть.
16 марта. Вчера я писал о смерти, она была тут перед глазами, заслоняла собой все. Злобный ветер с севера пел торжествующую песнь. А сегодня — лишь успел я распахнуть выходную дверь — блеснуло в глаза нестерпимо яркое солнце и откуда-то сверху, как будто с самого голубого неба, понеслись веселые, задорно звенящие крики, бодрящий гомон беззаботной жизни. Птицы прилетели!
Гуще всего крики были со стороны Рубини-Рок. Я убил всего девять люриков. После каждого выстрела со скал срывались тучи белых, быстро мелькающих крылышек — трепетные, живые тучи. Возвращаясь, я встретил Павлова, всего обвешанного птицами, — он набрел на полынью, чуть не сплошь усеянную люриками.
18 марта. Вчера штурман убил нерпу. Зверь не потонул: жирный, плавал по воде, как пробка. Мы привезли лодочку и достали добычу. За три дня все заметно поправились — объедаются птицами больные и здоровые; все чувствуют себя помолодевшими. Мы дождались лучших дней. Как тяжелы ушедшие — напоминает горка камней на могиле Зандера».
18 марта после утреннего кофе Пинегин, штурман и Павлов собрались, как во все последние дни, стрелять люриков на полынье, но, заспорив о чем-то, немного задержались. Штурман, махнув рукой на спорщиков, закинул за спину винтовку и вышел. Минут через пять он вбежал с искаженным лицом:
— Да что же это такое? Георгий Яковлевич возвращается!.. Нарта с севера идет.
Все выбежали. У пригорка метеорологической станции остановились. Из-за мыса показалась нарта, миновала мыс. Только одна нарта, и около нее только два человека. Возвращавшиеся не могли уже не видеть людей на берегу, но шли без обычных радостных криков привета, молча.
Беда!
Несколько мгновений спустя, когда глаза привыкли к свету, Пинегин разобрал, кто идет: впереди собак — Линник, а сзади, поддерживая нарту с каяком — Пустотный.