Бедняге Коноплеву хуже. Ноги его под коленями распухли, он не может ходить».
Новый, 1914 год встретили, как и прошлый, празднеством и пушечной стрельбой. Все, оставшиеся здоровыми, старались организовать праздничное веселье. Казалось временами, что удалось отогнать тяжелые мысли больных. Но веселья не было.
Седов произнес речь. В ней были призыв соединиться в тесную семью и слова ободрения больным. Голос его звучал слабо.
Больше всех в ободрении и поддержке нуждался сам Георгий Яковлевич. Но он, конечно, не мог высказать своего уныния, как ни тяжело было ему.
Вожак! Начальник! Образец смелости, бодрости, уверенности — разве мог он показать свои колебания и сомнения? Но он не мог не чувствовать, что планы его уже пошатнулись. Болезнь, она безжалостно их разбивала.
Весь январь стояли холода до 38° Ц с резкими ветрами. 13 января в дневнике художника отмечено:
«Гулял свои два часа при ветре шестнадцать метров в секунду с температурой —38°. Даже малицу пронизывает ветер. Ходим с обмороженными щеками и подбородками. Моя каюта во льду. Оледенение дошло до самого пола. Поверх льда на стенах и на потолке по утрам вижу слой инея, — это влага моего дыхания за ночь. Могучий «ледник» на койке достиг вышины полуметра при толщине около двадцати сантиметров. По ночам я не особенно зябну, хотя покрываюсь теми же одеялами, что и дома. Приходится, впрочем, на ночь надевать лишнюю фуфайку, а ноги закрывать листом резины. Кроме меня, раздевается на ночь только Визе, остальные, по выражению Павлова, «давно опустились на дно». Температура в каютах по ночам опускается до —6°, бывает и ниже. Днем в кают-компании от одного до девяти градусов выше нуля. В каютах холоднее.
Когда в каютах от нуля до пяти градусов, мы мерзнем, хочется надеть меховую куртку. Я удерживаюсь — тренируюсь на холод, к тому же и куртка одна. Слабое место всех — ноги: они вечно мерзнут. Обувь износилась, а хорошую пару берегут про запас.
В коридоре же на полу постоянная влажность, ноги у всех мокры. Чтобы согреть их, необходимо высушить валенки в то время, как топится чугунная печка.
Как только затопится печь в коридоре, — а это отрадное событие случается два-три раза в день, — вокруг источника тепла собирается все население «Фоки». Тридцать или сорок минут, пока горит огонь, печи не видно: она закрыта обувью. За первым слоем — второй: ее держат в руках люди, толпящиеся вокруг. Стоят на одной ноге, подобно аистам, другая — босая — протянута к печке. Случаются легкие ссоры из-за мест».
Художник так описывает день на «Фоке»:
«Я уже с шести часов не сплю и слышу все звуки нашего обиталища. Первый — покашливание штурмана в его каюте; по старой морской привычке он просыпается раньше всех. Потом слышу на кухне возню — встал Лебедев; теперь он боцман.
В семь часов Лебедев идет по матросским каютам, доносится его иронически-вежливый голос:
— Господа, доброе утро! Каково почивали? Извините, что побеспокоил. Милостивые государи, позвольте попросить вас встать.
Люди начинают шевелиться, ляская зубами и поругиваясь, вылезают из-под одеял. Одеваться не нужно — все спят одетыми. Вставшие идут на кухню за кипятком.
День начался. Рассказывают сны. Рядом в буфете Кизино стучит посудой, потом затапливает в кают-компании печь. Спустя полчаса температура поднимается, тепло через открытую дверь доходит до меня, размаривает. В восемь часов Кизино обходит каюты членов экспедиции, неизменно повторяя изо дня в день все одни и те же слова: «Пожалуйте кофе пить»«Доходит очередь до меня. Я совсем не расположен вставать: уловка Кизино давно известна, кофе не готов и будет подан не раньше девяти. Я вылезаю из-под одеяла в начале десятого и сажусь за кофе с черным хлебом. У лампы в коридоре уже сидит Инютин за шитьем сапог из нерпичьей шкуры, бегает в машинное отделение Кузнецов, вспарывает консервные жестянки Пищухин. Из-за клубов пара, распространившегося от кухни по всему коридору, доносится голос Линника, — он чинит шлейки и разъясняет Пустотному нечто из мудрого опыта, как управлять собаками.
Умываюсь, убираю свое ложе. В кают-компании — Павлов, иногда Максимыч. Павлову скучно до тоски. Он берется за ту, за другую книгу — все перечитано. Ставит микроскоп — все шлифы заучены. Седов лежит в своей каюте. В помещениях больных горят лампы, там теплее — около десяти градусов.
Перед обедом затапливается печь кают-компании. Возле нее места не найти. Пообедав, команда ложится спать.
В шесть часов подается ужин — остатки обеда, а обед — суп из сушеной трески или мясных консервов, изредка заменяемый бульоном из сушеного мяса; на второе — макароны или каша. Однообразные блюда надоели всем до отвращения. Есть не хочется. Пересиливаешь себя.
Через три часа волчий голод. Организм протестует, получая мало азотистых веществ, особенно нужных ему в суровых условиях.
До ужина каждый продолжает свою работу. В вахтенном журнале отмечается: «Команда занималась приготовлениями к полюсному путешествию». В девять часов некоторые матросы сразу забираются на койки. Действительно, не легко уснуть в этом чертовском холоде. С потолка падают капли на лицо, замерзают высунувшиеся конечности или нос до такой степени, что приходится отогревать рукой или дыханием. Сон всех неспокоен…
20 я н в а р я. С Нового года усиленно готовится снаряжение для путешествия к полюсу. Уйдет ли Седов, хватит ли сил? Здоровье его как будто лучше. Сегодня он вышел из каюты, но, просидев около часа, сильно устал и снова лег в постель. Мясное питание помогло. Мясо медведя, убитого недавно, тратилось, как лекарство. Мы, здоровые, попробовали его только на Рождество и Новый год. Штурман, Кизино и Кушаков поправились совсем. Инютин и Пищухин — на ногах.
29 января. За ходом болезни Седова следят, как за болезнью ближайшего родственника. Судьба экспедиции будет иметь равные исходы в зависимости от того, поправится ли больной к началу февраля. Сегодня лица веселей: Седов целый день на ногах.
31 января. В тишине ночи под темным небом, когда слышен один скрип под ногами, разговоры двух ушедших на прогулку становятся особенно значительными. На корабле каждое слово взвешивается: оно — достояние всех и не должно задеть никого. Сегодня продолжительный разговор с Седовым.
Он просил меня отправиться на мыс Флора, где необходимо оставить записки на южном берегу на случай, если какой-нибудь корабль придет раньше, чем вскроется бухта Тихая. Мы подробно обсудили план путешествия. Придется идти с двумя матросами, без собак. Разговор перешел на полюсное путешествие. Георгий Яковлевич подробно развил план. Возьмет всех (двадцать восемь) собак, провизии для собак на два с половиной месяца, а для людей — на пять месяцев. Он считает возможным сохранить часть собак до самого полюса в том случае, если ему удастся пополнить запасы из склада Абруццкого на Земле Рудольфа. Седов просил меня проводить полюсную партию до этого места. Если склад окажется попорченным или использованным, Седов будет иметь возможность пополнить израсходованное из провианта, оставшегося мне на обратную дорогу. Я ответил согласием на оба предложения. В самом деле, провизия нужна мне только до половины марта, — после этого срока возможно пропитаться одними птицами.
При уходе Седов предполагает возложить на Визе руководство научной работой, оставив Кушакова по-прежнему заведывать хозяйством и передав ему же власть начальника экспедиции: «Он старше всех по возрасту и имеет способность командовать». Когда я попросил Седова не торопиться с путешествием: «Поправившись и окрепнув, вам будет легче делать большие переходы», он ответил: «Болезнь моя — пустяки. Кушаков определил легкий бронхит и острый ревматизм. Разве такое недомогание оправдало бы задержку?». Когда я намекнул, что «ошибки в распознании болезней свойственны даже профессорам», Седов перебил меня: «Цинга?. Тем более она страшна при неподвижности зимовки, при упадке духа. Нет, нет, мне нужно не поддаваться болезни, бороться с ней».