Выходит, что каждому человеку следует понять, работает ли он, чтобы жить, или живет, чтобы работать.

Сам Лаврентий по влечению к карандашу и бумаге, а потом к гравированию оказался как будто на пути ко второму. Значит, нужно твердо помнить, что гравирует или станет живописцем не для богатства. А если так, то прежде всего — учиться и совершенствоваться, насколько хватит сил. И это для него не ново; ново — сознательно идти по жизни, цель которой — работа, свое любимое дело.

Иногда, желая развлечь усталых граверов, Клодт просил Бернарда сыграть что-нибудь.

Дядюшка, воспитавший Бернарда, был известным преподавателем фортепьянной игры. Он и племянника с детства надеялся сделать пианистом, но, может, от чрезмерных упражнений юноша невзлюбил серьезную музыку, увлекся рисованием и стал гравером, хоть и не очень терпеливым и искусным.

Бернард охотно играл товарищам, особенно если в этот день был дежурным, — тогда он требовал, чтобы кто-то ставил за него вечерний самовар.

«От прикосновения к сухим углям у меня разом заболевают все зубы», — говорил он. Тянули жребий, кому возиться с самоваром. Чаще других его вытаскивал Кюи, большой франт да еще обладатель гордого имени «Наполеон».

«Опять самому Наполеону голенищем самовар раздувать», — смеялись граверы.

Наконец Бернард садился за фортепьяно. Он бегло играл целые действия из модных опер «Фрейшютц», «Роберт-Дьявол», «Фенелла» и подпевал слова арий, подражая известным певцам и певицам.

Все аплодировали, аплодировал и Серяков, грустно думая, что никогда еще не бывал в театре.

В солдатской форме туда не пускают, а переодеваться в штатское, как делали многие писаря и топографы, он не решался: вдруг попадешься на глаза какому-нибудь начальнику и полетишь, как говорится, в тартарары. Нет уж, выбился чудом на счастливую дорогу, так нужно беречься.

Нередко, чтобы «размяться» под конец работы, Клодт предлагал устроить танцы. Бернард наигрывал польки и вальсы, и Константин Карлович кружился по столовой и мастерской с серьезным и неуклюжим Линком или с легким, отлично танцевавшим Кюи. А то все принимались по очереди учить танцевать Серякова. Вскоре стала возможна кадриль в две пары. Этому новому танцу всех учил Наполеон.

— Серяков, вы, право, прекрасно танцуете! — радовался он. — Я вас скоро введу в один гостеприимный дом. Там есть премилые барышни. А вы, со шпорами и в мундире, будете им куда милее любого чиновника или студента…

Частым гостем артели бывал Петр Карлович Клодт. Он всегда приходил пешком с Васильевского острова, где жил при литейной мастерской Академии художеств, которой заведовал. Спешные работы не позволяли скульптору выезжать на дачу с семьей. Братья Клодт с детства были очень дружны, они виделись часто, хотя разговаривали очень мало. Небольшого роста, одетый в широкий сюртук из дешевого ворсистого сукна, Петр Карлович, войдя и поклонившись граверам, целовался с братом и, обменявшись с ним несколькими фразами, садился к общему столу. Ему подкладывали бумагу, и он почти тотчас начинал рисовать лошадей и человечков. Клодт лепил в этом году огромный барельеф для фасада конюшен Мраморного дворца и был занят вариантами композиции.

Когда скульптор уходил вместе с братом, который его провожал, граверы жадно рассматривали оставленные на столе листки. Пасущиеся, бегущие, вздыбленные кони с укротителями-всадниками — целая история приручения и выездки лошади. А порой оказывались набросанными отдельные ноги, шеи, крупы, гривы, связанные между собой только в мыслях художника.

— Вот истинный талант! — говорил с завистью Бернард. — И не ценит нисколько своих рисунков. Нужно ему что-то найти, скомпоновать — вот он прорисовал и бросил. Все нужное у него уже запечатлелось, завтра будет лепить без этих бумажек. А мы-то как гордимся каждой удачной дощечкой, которую с превеликим трудом высидим с чужого оригинала!

— И все-таки мы художники тоже, — возражал Линк, говоривший с заметным немецким акцентом. — Конечно, Петр Карлович — большой талант, но видно, как много и он трудится. Надо не завидовать, а учиться у него прилежанию… И каждой удачной доской мы вправе гордиться, потому что на гравюру тысячи читателей смотрят… Впрочем, гордиться вообще глупо, но своим успехам мы радоваться должны.

В августе, получив отпуск, в граверную стал часто приходить семнадцатилетний сын Константина Карловича, Михаил. Днем он писал акварелью натюрморты, а вечером набрасывал очень похожие портреты граверов. Скоро все заметили, что отец сдержанно относится к рисункам Михаила, а затем пронырливый Бернард узнал у Клодтовой прислуги, что уже не первый год сын добивается разрешения бросить Горный корпус и поступить в академию. Но полковник требует, чтобы сначала получил диплом инженера, а потом уже делал что хочет.

— Небось нам о преданности искусству толкует, а сына, как деспот, в академию не пускает! — возмущался Бернард.

— Полноте, никакой он не деспот, — возражал Линк, — а именно оттого, что сам испытал, хочет, чтобы у сына был всегда верный кусок хлеба.

— Но сколько ему будет лет, когда получит полное образование? — горячился Бернард. — В тридцать лет кончать академию?

— Во-первых, когда он курс окончит, ему будет всего двадцать один год, — рассудительно отвечал Линк. — И если он истинный талант, то при поддержке того же отца отлично справится с академией. А затем, ведь вам известно, что знаменитый портретист Боровиковский служил вначале офицером, Федотов — тоже офицер, но картины пишет отличные, Венецианов был землемером, а разве вас не восхищают его крестьяне? Я хочу сказать, что чем ближе художник увидит жизнь в начале своего поприща, тем глубже будет его искусство. Нельзя, не выходя из мастерской, что-то похожее на жизнь родить.

— Ни Федотова с его чиновниками, ни Венецианова с мужиками я не поклонник! — петушился Бернард. — Подлинное искусство — в строгости форм, в пластичности, в гармонии красок. Возьмите Брюллова, Бруни, лучших европейских мастеров. Все они учились с ранней юности, не знали другого дела, жили и живут в мире прекрасного!

— Ах, lieber Мориц, это старо! — замахал рукой Линк. — Передовые умы считают теперь, что искусство, отдаленное от окружающей жизни, — ерунда. Очень сожалею, если вам больше нравятся Ахиллы и Гекторы, чем, скажем, «Кавалер» Федотова, в котором всякий видит мелкое чванство, талантливо осмеянное. Так вы договоритесь, что следует опять принимать в академию чуть ли не грудных деток и воспитывать в храме искусства, чтобы не знали, как пансионские девицы, где растет хлеб и какие у крестьян избы бывают…

— Но вы же слышали, как сам Константин Карлович требовал, чтобы все силы и все время художника были отданы искусству, — не унимался Бернард. — Как же согласовать это с его отношением к сыну или с вашим утверждением, что художнику не мешает быть сначала офицером или землемером, начать учиться искусству под тридцать лет и разрываться между живописью и службой? Этак Серякову тоже нужно было дожидаться, когда его произведут в прапорщики, и тогда только поступать в академию. А ведь мы все радуемся, что ему это удалось раньше.

— Художником должен быть сознательный человек, — по-прежнему хладнокровно отвечал Линк. — Он должен понимать, что и для какой цели делает, а не просто любоваться красотой нагих тел, небесных сводов и летающих бабочек. Я не отрицаю таланта Брюллова и Бруни, которых учили с детства, но думаю, что угадать в ребенке настоящие способности к искусству очень трудно, а потому многие из обучавшихся в старой академии оказывались ни на что не способными в зрелости.

Такие споры между Бернардом и Линком бывали часто, но, в общем, не нарушали товарищеского духа артели. Кюи откровенно не слушал их, не интересуясь, как он говорил, «немецкими турнирами в отвлеченностях». А Серяков хоть и слушал внимательно, но, по робости, не вмешивался, тем более что Линк, которому он всегда сочувствовал, сам умел за себя постоять.

Раза два в месяц артель посещал Башуцкий. Летом он жил на даче в Петергофе, но часто приезжал в город, чтобы бывать в должности и хлопотать по множеству разнообразных дел. С наступлением осени, когда началась светская жизнь столицы, он заезжал обычно часов в восемь — девять вечера, по дороге на какой-нибудь раут или бал, более обычного сияющий, в щегольском фраке. Однако умел держать себя просто и добродушно, рассматривал доски, пил с граверами чай, говорил о статьях, которые предполагалось поместить в «Иллюстрации», о новостях техники, к которой питал слабость. А однажды рассказал, как в молодости с одним приятелем, одетые в шинели своих лакеев, они пускались в «этнографические экскурсии» по простонародным харчевням, и, тут же представив в лицах несколько встреч с подгулявшими мастеровыми, отлично подражал крестьянскому говору.