— Милейший барин, — сказал после этого посещения Линк, — и актер из него хороший вышел бы. Но, знаете, мне все кажется, что из другого теста редакторов иллюстрированных журналов выпекают. Нет у него твердой программы, а всё увлечения. Народ как будто любит, и о водовозах писал, а сам все по балам носится. Увлекся сейчас промышленностью — и пошли в журнал статьи про заводы, про усовершенствованную дымовую трубу или громоотводы. Половина наших гравюр — чертежи и портреты инженеров. Когда-нибудь, возможно, и такой журнал в России будет нужен, но не сейчас еще. Наш журнал для отдыха, и Кукольник, более опытный литератор, помещал понемножку из истории, из путешествий, об искусстве, какие-то шутки, анекдоты… Так вот, я и начинаю побаиваться, что сначала читатели заскучают, потом редактор охладеет, а затем наша «Иллюстрация» в трубу вылетит…

— Ну зачем каркать? Все пока так хорошо идет! — заволновался Кюи, очень дороживший постоянным заработком в артели.

— Ты, Наполеон, попросту влюблен в Александра Павловича. Только и видишь, какие у него перчатки да как причесан, — не преминул вмешаться Бернард. — А не понимаешь, что мы на эти самые модные украшения по десять часов в день спину гнем и тем его благосклонную беседу вполне заслуживаем.

— Ну, Мориц, зря вы так говорите, — вступился Линк. — Уверяю вас, Крылов без Башуцкого платил бы нам куда меньше. Я его знаю, он порядочный выжига. Именно Башуцкий устроил нас очень хорошо, нужно же правду говорить. Наконец, следует и то ценить, что все мы участвуем в хорошем деле, в полезном журнале, а не гравируем игральные карты или виньетки с амурами на бонбоньерки, как не раз мне случалось.

И снова Лаврентий был согласен с Линком, с которым в первые же летние месяцы сошелся по-товарищески и историю которого теперь знал.

Пятнадцати лет Линк остался круглым сиротой. Отец его, немец-шорник, умер от холеры в один день с женой. Генрих, в то время ученик в немецкой типографии, остался с маленькой сестрой без всяких средств, но не пал духом. Поместив девочку к дальним родственникам, он продолжал работать, стал наборщиком, а вечерами упорно занимался гравированием, к которому пристрастился еще при отце. Крупный, светловолосый, опрятный и неуклюжий, Линк был спокоен, деловит, не гнушался любой домашней работы, как белоручка Бернард, не франтил, как Кюи, и давно считался хорошим мастером. Его гравюры уже лет десять появлялись в издаваемых в Петербурге иллюстрированных книгах наряду с работами Клодта, Дерикера и Бернардского. Серяков искренне недоумевал, почему ему назначили одинаковое жалованье с Линком. Наверное, только из-за рекомендации Кукольника и похвал Клодта. Ведь Кюи платили сорок рублей, а Бернарду — тридцать.

Линк был соседом Лаврентия по комнате. Иногда вечерами, после общего чая, они заходили друг к другу поговорить, обменяться книгами. И в чтении Линк был серьезен и обстоятелен. У него на столе постоянно сменяли друг друга взятые у знакомых сочинения по истории и статистике, в журналах он прочитывал такие статьи, которые казались Лаврентию неинтересными.

Несмотря на внешнее спокойствие, Линк был очень чувствителен. Давая Серякову только что напечатанные «Белые ночи», он сознался, что читал повесть долго после положенного часа и она его очень тронула. А на другой день осведомился, понравилась ли. Очевидно, искреннее волнение Лаврентия пришлось ему по сердцу. Через несколько дней он принес соседу номера прошлогодних журналов, где печатались «Бедные люди» и «Деревня». И эти повести произвели на Лаврентия большое впечатление. Он начал понимать, какое направление в литературе вызывало негодование Кукольника, — вот что он окрестил с презрением «любовью на третьем дворе». Но это направление не возмутило Серякова мизерностью общественного положения героев. Наоборот, он сочувствовал им и осуждал жестокость, грубость и насилие, которые он так много и часто сам наблюдал в жизни.

Линк любил прогуляться перед сном и, случалось, звал с собой товарища. Шагая рядом по заснувшему Владимирскому и Загородному, они рассказывали друг другу о прежней жизни или подолгу молчали, вдыхая вечерний воздух. Может, сближали их еще и схожие обстоятельства, что предшествовали вступлению в артель. Весной Линк выдал замуж сестру, к которой был очень привязан, и теперь чувствовал себя непривычно одиноким.

В тот вечер, когда произошел разговор о Башуцком, Линк сказал во время прогулки:

— Есть и еще причина, почему я чувствую особенное расположение к господину Башуцкому. В его «Панораме Петербурга», если припоминаете, напечатан рассказ «Петербургский день при Петре Великом». Он был написан одним ссыльным из тех, знаете… ну, 1825 года, неким Корниловичем. Я его помню, он заказывал моему отцу седла. Очень веселый и ласковый к детям офицер… Так вот, Башуцкий не побоялся, исхлопотал у цензуры разрешение поместить его рассказ в сборник, правда без подписи, а деньги переслал матери Корниловича. Все мы, граверы, знали, что на «Панораме» Башуцкий ничего не нажил, это был только предлог помочь старухе, которая жила в нужде, и доставить ссыльному своему приятелю радость… А я полагаю, что хорошее дело, как и дурное, в одиночку не живет. Значит, в Башуцком есть и еще доброе… Вот я вашего Кукольника давно знавал и почитал пустым человеком, как и пустым писателем, а теперь вижу, что журнал он разумно вел, и узнал, что он для вас сделал. Значит, я был неправ и ему плюс на приход вношу знаете, как в счетных книгах. Пусть он хоть глуповатый и пьяница, но доброй души и полезное дело делал…

— Разве он глуповатый, Генрих Федорович? — запротестовал Серяков.

— Именно так, милейший Лаврентий, — решительно отвечал Линк. — Он на восемнадцати лет возраста остановился и что кругом творилось, не хотел или не сумел вовсе замечать… Я верю теперь, что он не подлец, вроде доносчика Булгарина, но восхвалять царей и «чистое» искусство в наше время может только отсталый, слепой человек… Вы не сердитесь, что столь откровенно о близком вам человеке говорю. Ведь именно потому и выбросила его жизнь из литературы, как никому не нужное, не интересное…

По субботам кончали работу в четыре часа, и все расходились «в отпуск из пансиона», как шутил Клодт. Бернард шел к дяде или ехал в Павловск на музыку, Кюи, как иногда и в будни, — танцевать к каким-то знакомым, Линк — к сестре, которая ждала ребенка и прихварывала, Лаврентий — на Озерный.

Он приходил к матушке, когда Антонов еще не возвращался из департамента. Марфа Емельяновна тотчас усаживала его обедать, расспрашивала о работе в артели, о товарищах. Но больше всего о том, что ел за неделю, не раз принималась уговаривать вместо трактира ходить к ней, тревожилась и ахала, что похудел.

Первое время Лаврентию бывало как-то странно приходить в гости в эту такую знакомую комнату. Но он постоянно видел матушку счастливой, помолодевшей, замечал, как принарядилась, — видно, и вправду началась для нее иная, своя жизнь.

Антонов приходил со службы обязательно с каким-нибудь гостинцем, и они, получив от Марфы Емельяновны одинаковые узелки с бельем и веники, отправлялись вместе в баню. И Антонов тоже был не прежний суровый департаментский служака — раздобрел, поминутно шутил и посмеивался, уверяя, что в будущем году выйдет в отставку и целые дни будет дома щелкать на счетах и мешать жене, вмешиваясь в хозяйство.

Он и теперь иногда хозяйничал с особым азартом и вкусом, если дело касалось заготовок впрок. Однажды Лаврентий застал его в кухне шинкующим капусту. Архип Антоныч был без мундира, рукава рубахи закатаны. Острая сечка так и мелькала. Марфа Емельяновна едва успевала подкладывать кочны в деревянную латку. На столе лежала гора вымытых антоновских яблок. У печки белела «запаренная» кипятком новая кадка.

— Ух, Лавреша, добрая будет капустка! — воскликнул Антонов, вытирая вспотевший лоб. — Бывало, в команде глядел, чтоб у вашего брата чего не своровали, а нынче сам у начальства ворую! — Он подмигнул в сторону Марфы Емельяновны и, сунув в рот кочерыжку, стал жевать ее с хрустом. — Чисто сахар! Выбрасывать жалко. Хоть свинок заводи в чулане!