Покатывалось со смеху застолье, лился из репродуктора заливистый мотив. Феша, скинув батистовый платок, гордо подняла голову, взяла у Егора графин, налила рюмку, выпила и надела ее на палец:

— Сел воробушек на гвоздь, как хозяин, так и гость! Давайте еще по рюмочке, гостеньки мои милые!

— Ох, ястрить те, ловко! Придется, видно, — быстро согласился Увар Васильевич.

Потом пели песни, слаженно, на два голоса:

И весь хор, будто подкрадываясь, выходил навстречу запевальщику:

Песня вздымалась ввысь, могучая и величественная.

Пробовали играть плясовую: «Растотуриха высока на ногах, накопила много сала на боках!», но не получилось, и Увар Васильевич сокрушался:

— Гармошки не хватает, Егор! Как ты, едрена копоть, сплоховал?!

— Давайте я за Виталькой схожу! — предложила Зойка. — У него баян.

— Айда бегом! — согласился Афоня. — Тут рядом.

Зойка, накинув пуховую шаль, хлопнула дверью. Вскоре на дворе яростно залаял Джек. Степан глянул в густые сумерки и вздрогнул: от калитки к сеням в кожаной, оставшейся от отца, куртке, подбитой белым мехом, с баяном в руке шел Виталька. Рядом с ним в заячьей эскимоске с длинными ушами шагала Катя Сергеева. Впустив в избу белый вихор, они предстали перед всеми, веселые, раскрасневшиеся от мороза и быстрой ходьбы.

И дальше все шло как в тумане. Феша Кудинова плясала легко. Будто пава ходила вокруг нее полная достоинства Зойка, и Еремеевна по-девичьи звонко припевала частушку, взглядывая на Увара Васильевича:

Но Степан ничего этого не видел и не слышал. О чем-то толковал ему Егор, что-то рассказывал отец, дружески улыбалась Людмила Долинская, вызывала плясать Феша; и он сам улыбался, смотрел всем в глаза, поддакивал, не понимая, с кем и о чем говорит, не слушая собеседников, не испытывая малейшего желания что-то узнать или сказать… Все, кто был вокруг: и дед, и бабушка, и Феша, и Егор, и Афоня, и Катя Сергеева, и Виталька, и отец с Людмилой Долинской — все стали казаться Степану бесполезными, ненужными людьми с маленькими и смешными радостями, не настоящими, а засохшими, как цветы бессмертника. И ему стало невыносимо скучно от того, что он здесь, с ними.

В городе рядом с общежитием педагогического института жил инвалид Отечественной войны. Студенты приглашали его в красный уголок и слушали рассказы о подвигах. Так было и раз, и два, и три. Потом инвалид, пьяный, взлохмаченный, стал приходить без приглашения. Он заголял грязную штанину и давал щупать уродливо сросшуюся ногу и глубокие рваные раны.

— Я воевал, — хрипел инвалид, — кровь за Родину пролил!

И с каждым разом эти слова для младшего Крутоярова казались все менее значительными, а потом стали безразличными. Все знали, что инвалид героически сражался под Сталинградом и имеет награды, но всем стало казаться, что он лжет. И никто не хотел видеть его пьяного и нечесаного.

И Катя Сергеева, пришедшая с Виталькой, показалась Степану ничтожной лгуньей, обманувшей его.

«Соберись, Степка, тебе нельзя расслабляться. Слабых бьют!» — шептал он. И это, последнее, оборвало бечеву мыслей горьких, тоскливых. Он поднялся:

— Извините, что-то голова разболелась. Выйду на воздух.

Он улыбнулся, и люди не заметили даже маленькой тени волнения на его лице. Ночное небо, ветер и теплый реденький снег успокоили Степана. «Давай, Степа, делай очистительное дыхание по системе йогов», — сказал он себе. Внутри заклокотал беззлобный смех: «Ну и везет! Как поговаривает дедушка, шел на казару, а принес гагару».

Степан поднял лицо — снежинки кололи ему кожу. Огромное облако, похожее на айсберг, сдвинулось, и луна пролила золотисто-белый свет. Буран кончился.

Скрипнула избяная дверь.

— Степан Палыч! — это была Галка, голос ее срывался. — Что вы, потный весь, и на сквозняк? Захвораете?

— Ничего. Я ведь моржил, Галя.

— Что делал?

— Моржил. Зимой в Тоболе купался.

— А-а-а… — Она помолчала, потом рванулась к нему и затряслась в рыданиях.

— Тише, Галочка. Что случилось?

— Ничего. Вы скажите ей за ради бога, этой Сергеевой, скажите, чтобы она с ним не ходила… Зачем она пришла? Ведь дите у меня от него будет, а она притащилась. Будь они все прокляты!

Вышла на крыльцо испуганная Феша, шагнула к Степану.

— Не береди душу девке. Не навивай нам горя. У нас его и так хоть отбавляй.

— Перестань, мама, ничего ты не поняла! — всхлипнула Галка.

— Мне, дочка, и понимать не надо. Жизнь прожила, знаю. Чужим людям наша беда — чужа!

— По-по-слу-шай-те! — начал заикаться Степан.

— А что мне слушать?

— Ну тогда извините! — Степан круто повернулся и зашел в дом. — Спасибо, Егор Иванович, спасибо всем за компанию. Мне пора.

— Посидел бы еще, Степан Павлович.

— Не могу, извините.

Он попрощался со всеми за руку, И когда выскочил на улицу, облегченно вздохнул: «Дыши очистительно, Степка». Быстро зашагал вдоль начинающей хмелеть Рябиновки напрямик к школе. Уже за логом, около правления, услышал крик:

— Степан Павлович, постойте!

Вгляделся в темень и догадался: это Сергеева и Виталька. Учительница, распаленная, подошла быстро:

— Как вы смеете? Для чего вы ей напомнили? Она же в обмороке.

Виталька оттеснил ее:

— Отойди, Катерина Сергеевна, я сам поговорю с директором!

Щелкнул в руках складень, упал на снег баян.

И это «отойди, Катерина Сергеевна», и складень, и пуховая перчатка на руке, и запах водки и одеколона, резкий, как душистое мыло, подняли в Степане неудержимую злобу. Он притянул Витальку к себе, заикаясь, спросил:

— Девушку опозорил, а сам — в кусты?

— Какую девушку, извините, маэстро?

— Быстро забыл?

— А ну отчепись! — Виталька рванулся и ткнул Степана в грудь. Степан даже не почувствовал ножа. Он ударил Витальку со страшной силой. Поскользнувшись, Виталька полетел в лог. Следом за ним, хрипя басами, переваливался с боку на бок баян.

— Как вы смеете! — закричала Сергеева.

— Вот так и смею. И зашагал к школе.

…И отец, и все, с кем он дружил в институте и там, на Севере, ни в какое время не ставили на главную жизненную линейку физическую силу… И только здесь… Он тонул… Парень с баяном, сверстник, Виталька Соснин, спасал его. Этот же парень щелкнул складнем, пропорол черную Степанову доху. Зачем он?

Болело левое предплечье. Черт знает что? Неужели? Степан включил свет, сбросил одежду, снял рубашку и подошел к зеркалу. На груди, ниже ключицы, кровоточила маленькая, как оспенный надрез, поринка, бурые кровяные капли медленно сползали вниз, к соску. «Степа, давай первую помощь себе оказывай! Достукался!»

Вышел на кухню, долго шарил включатель. Взметнулся фиолетовый, как молния, свет, вырвал из темноты лицо Кати Сергеевой.

— Ты?

Она не вздрогнула, не пошевелилась. Не сказала ни слова. Степан выключил свет.

— Уходи! — это вырвалось внезапно. — Не хочу тебя видеть!

— Я стою здесь давно, Степан.

— Считаешь, что я не прав?

— Степан Павлович!

Был длинный и нервный поединок.

— Вы черствый человек. Вы знаете только одну вашу волю и силу. Вам ничего больше не нужно.

— Это же ложь.

— Если вы будете так разговаривать со мной, я уйду.

— Уходите.

— Хорошо. Я все расскажу. Тебе первому. Слушай! — В голосе ее слышались мольба и слезы, и Степан это понял мгновенно.

— Вам плохо, Екатерина Сергеевна?