Вот солнышко едва-едва выкатывается из-за отноги, заросшей камышом, заливает всю Рябиновку. И завалинки, и песок у берега, и пыль на дороге, и конотоп — все быстро нагревается, и весь день идет томление от жары. И еще ветер заносит в Рябиновку горячий степной запах. Наступают дремота и сонная одурь. Куры под амбарушку прячутся, гуси в коноплянике спят, а девчонки и парнишки около озера табунятся. Редко-редко протарахтит где-то мотоцикл и кто-нибудь из пацанов скажет: «Папка в мастерскую прикатил с поля!»
Спит во дворе друг Галкиного детства старый-престарый Джек, черный, с подпалинами у бровей и вислыми ушами. Когда она была первоклассницей, Джек был щенком. А сейчас уже состарился. Сколько же лет прошло?
Вспоминая короткое детство, Галка превращалась в совсем беззащитную, и ей становилось страшно перед неведомо всплывшим горем. Она скорей возвращала себя к горячему запаху полыни, рябиновых ягод, к тихому звону пересохших березовых веников в амбарушке, к тяжелым вздохам необъятного озера. К нежным рукам матери и знакомым жестам отца.
Из-за Джека отец часто ссорился с соседом, дедом Уваром Васильевичем Крутояровым. У деда во дворе, сколько помнит Галка, всегда была огромнейшая свинья. Она вылазила на улицу, забредала во двор Егора Кудинова и вызывала полнейшее остервенение Джека, ненавидевшего ее смертельно. Когда свинья подходила к воротам, отец отстегивал цепь, и Джек кидался на свинью, кусал ее за уши, за хвост, за что попадя. Увидев ободранные уши и искусанный зад своей животины, Увар Васильевич возмущался:
— Егор, сколько тебе говорить, привязывай кобеля! Чисто загрыз мою Синку!
— А ты не отпускай ее, дядя Увар. А то она у тебя сроду шляется, как полоумная корова!
— Ишо раз говорю, — предупреждал Увар Васильевич, — если не приберешь собаку — нажалуюсь в район. Хотя ты и советская власть, но с тебя стружку сымут!
— Да что она тебе, моя собака, сделала?
— Я ж тебе говорю — свинью дерет.
— Ну и что?
— А если она вовсе запорет, тогда как?
— Не запорет.
Предсказания деда наполовину сбылись. Джек однажды перестарался: напрочь откусил у Синки витой, как напарья[12], хвост. Увидев такое, Увар Васильевич положил откушенный хвост в карман и пришел к Егору.
— Говорил тебе, прибирай собаку?
— А что?
— А то, что напрокудила она. Хвост у Синки откусила.
— Не может быть!
Увар Васильевич спокойно залез в карман широченных галифе, вынул обкусок.
— Это, по-твоему, што?
— Ну, хвост.
— Ну, дак вот.
Ребятишки и Феша хохотали, ухмылялись Егор и сам Увар Васильевич.
«Раздружба» между соседями была предметом шуток Павла Крутоярова. «Восемь лет тяжбу ведете из-за свиного хвоста… Что у вас руки отсохли подраться-то?» — «Этот вопрос мы без вас, товарищ председатель, решим», — категорически отметал вмешательство Увар Васильевич.
…Плывут Галкины мысли по горячему, рыжему от солнышка детству. Пополневшие губы вздрагивают, а щеки заливает матовая бледность… И как сверкнет на сердце сегодняшним — слезы катятся, сколько их ни держи.
Не может Галка найти в себе ни капельки никакой вины и не приписывает беды своей никому. С той ночи, которую провела Галка у директора Степана Крутоярова, спасаясь от отца, сон редко приходил к ней вовремя. Закинув руки за голову, она лежала на своей кровати неподвижно, будто умирала. Пристально смотрела в сумерки открытыми глазами, вслушивалась в едва уловимые ночные шорохи. Темные мысли приходили к Галке. Ей казалось, что жизнь и силы ее изжиты и истрачены, и никто — ни родители, ни она сама этого не заметили. Жить дальше было уже неинтересно, лучше умереть. Но потом начинало плескаться в глазах утреннее озеро, опоясанное веселым полукольцом домов, и пар клубился над водой живыми клубами.
…Все лето Галка работала вместе с девчонками в рыболовецкой бригаде колхоза. Каждое утро, чуть свет, уходила к согре, где были накопаны большие подвалы, а под огромными курганами из опилок и соломы запрятаны намороженные с зимы глыбы льда. Хрипел транзистор. Девчонки сидели на дощатых столах для разделки рыбы и пели песню:
Потом приплывали с озера рыбаки и на рогатые рахи[13] развешивали сети, выпрастывали из них крутолобых серебряных карасей и сырков, бойко изгибающихся в ячеях и хлещущих хвостами по крышкам деревянных ящиков.
Взвешивал рыбу Увар Васильевич — «полпред школы», как он сам себя именовал. «Вес да мера — божья вера, а для нас просто необходимость, — говорил он. — Мы для школы деньги зарабатываем… Раньше купчишки рыбу без весу принимали. Распрягут лошадей и дугами меряют. Накладешь гору карасей под самое колечко — рубль… Околпачивали… Нас не околпачишь!»
А потом начиналась разделка. Рыбу распластывали по хребтине остро наточенными все тем же Уваром Васильевичем ножами. Очищали нутро и бросали в бочки с водой. Хорошо прополоскав, укладывали слоями в маленькие дубовые бочата, солили и ставили под гнет.
Когда отдохнувшее солнце выползало из-за рябиновых зарослей, появлялась Мария Никитична, руководительница группы. Она осматривала ящики, выбирала самых крупных рыб и клала их в авоську. Дед косился на Марию Никитичну, попыхивал «гвоздиками».
— Отменны пироги выйдут.
— Я же не бесплатно. Вот квитанция — в конторе выписала.
— Так, так, — удовлетворялся дед. — Конечно, бесплатно это только при коммунизме будет, а пока социализма. Пол-литру и то не дадут без денег. Бывает, позарез выпить охота, а в кармане — тишь!
К полудню работы прекращались, бочки с рыбой убирали в ледяные подвалы, и девчонки бежали к озеру, на пески.
…Стояли самые длинные дни, и он каждый день стал приезжать на рыбачью пристань. Катер впивался килем в песок, двигатель замирал. Коричневый от загара, он садился на бак, свесив ноги, и смотрел на Галку.
— Затоскуешь! — кричали девчонки.
— Ну да, — отвечал он и насвистывал «Ладу»:
В один из таких дней вместе с Виталькой приехал еще один парень, веселый, разбитной, с золотыми зубами. Пригласили покататься на катере, и Галка с радостью села на переднее сиденье. Расправляя белые усы, катер летел к середине озера, на безбрежный простор. И Рябиновка, и согра, и рыбачья пристань — все перевернулось в озерной глади, стало далеким и фантастичным.
Долго загорали на песчаном острове, заросшем боярышником, километрах в пяти от берега. Виталька вытащил из-под сиденья полиэтиленовый мешок. В нем было две коньячных бутылки, обложенных ледяными осколками.
— За праздник Нептуна, бога морей Посейдона! — Виталька стоял, высоко вскинув руки, улыбался чистой, притягательной улыбкой.
Варили карасей, танцевали на горячем песке. В кустах боярышника Виталька молча поцеловал ее растрескавшимися, колючими губами.
«Вот и еще одна зима, крепкая, оздоравливающая. Четверть века встречаю зимы в нашем районе. Все — новые. Как сказка у хорошего сказочника каждый раз нова, так и зима наша. И все-таки те, давнишние, зимы кажутся сейчас более яркими. Таков уж человек: даже в старости живет детством и юностью…
Степан Крутояров не знает, как мы в то время учебно-воспитательный процесс «организовывали». Сейчас средств в достатке (и в первую очередь у школ), и наглядные пособия, и оборудование — все есть. А мы тетрадки для первоклассников из обойной бумаги делали, полы в школе глиняной охрой из карьера красили. Сказать об этом Степану?
Он ответит просто: «Трудности у вас были потому, что мешала война. А сегодня, что же, их искусственно создавать, что ли?» В этом он прав и не прав. Трудностей сейчас в школе не меньше, только они другие, и Степан, и некоторые другие молодые директора их не видят, а может быть, не хотят видеть. Пресыщенность в общественной жизни и в семье, утрата чувства ответственности за содеянное — это явления новые и очень опасные. Все это надо изучать по мелким крупицам.
Детали… Они немаловажны в нашем деле.
Никогда не забуду скандал с Завьяловым, в то время математиком и директором Рябиновской школы. Я, конечно, не мог относиться к Завьялову так же, как Павел Крутояров, хотя внутренне понимал, что Павел прав. Я знаю о Завьялове меньше. А потому, наверное, и меньше чувствую его разрушенность и лживость. Я знал, что Завьялова судили за самострел. Но я верил, что это ошибка молодости. Она болит хуже старой раны. Поэтому я и направил его после упразднения района учителем в Рябиновку… Но, как говорится, в одной кровати спят, а сны разные видят. Я уже в те дни заметил, что это моя оплошность. С первого дня его невзлюбили ребятишки, как и он их.
Я спросил его: «Ты вроде бы не по совести занимаешься, а только видимость создаешь?» «Посмотри в журналы», — ответил он. В журналах, действительно, стояли одни пятерки и четверки. Троек не было. Я пошел к нему на уроки. Смотрю: строгий, и при мне, в основном, обходится без отметок или ставит двойки. Но вижу и ребятишек: они нисколечко не смущаются, понимают, что завтра рядом с «двойками» будут стоять пятерки.
Ничего не сказал я в тот приезд Завьялову. Но он догадался, что я переживаю за все дело и очень беспокоюсь. «Ты извини, Сергей, может быть, я что и не так делаю. Если видишь — подскажи». — «Нет. Ничего. Действуй».
Поговорили и разошлись. Но ненадолго. Приехал я в школу еще раз. Устроился в классе до звонка на задней парте. Явился на урок мой товарищ. И началось… Признаки равенства треугольников… Третий признак… Надо к одному треугольнику приложить другой и повернуть его на сто восемьдесят градусов… Завьялов близорук… Не видит меня и несет такую чепуху: «В этом положении, — показывает он на себя пальцем, — я кто? Петр Тихонович? Верно?» — «Верно!» — кричат ребятишки. И (не ждал я такого) повернулся Завьялов к классу спиной: «И в таком положении Петр Тихонович? Верно?» Школьники смеялись, и учитель был доволен. После урока я сказал ему: «Такие, как ты, Завьялов, любое дело испохабить могут! Халтурщик!»
И все-таки при Завьялове успеваемость в школе была выше. А сейчас, у Стеньки, дела неважнецкие. И Завьялов, вижу, радуется.
…Старый Увар Васильевич говорит не прямо, а все в обход. Недавно сказал так: «Когда целину подымали, техники разной понавезли на станцию. Получай, крестьянин, паши землю, рости пшеничку! А за техникой пришли еще два вагона; один с модными портфелями, а другой с лопатами-железянками. Дак чо ты думаешь? Портфели в первый же день расхватали, а лопаты все еще на складе валяются. Никому не нужны». — «Вы как это понимаете, Увар Васильевич?» — «А так и понимаю: сила у портфеля великовата. Всем охота с портфелью ходить, да так, чтобы пнул ногой дверь, портфель вперед, а ты за ним следом!»
Такие, как Завьялов, умеют «блюсти» свой портфель, конечно, только ради себя. И странно, всю жизнь поддерживает в нем это качество Андрей Ильич Светильников… Сейчас Завьялов ушел на пенсию. И, как мне кажется, наплевал на все. «Волга» у него своя, особняк в Рябиновке самый видный. Встречаясь со мной, ехидничает: «Все борешься за народное просвещение? Давай, давай!» Что-то злокачественное живет в душе Завьялова. Степан Крутояров в сыновья ему годится. И это настораживает. У Степана характер — весь от Павла Крутоярова, твердый и чуть-чуть шальной. Это тоже надо иметь в виду.
Когда он учился в институте, приходилось отцу и матери горевать. Семья у них, прямо сказать, в то время на живой нитке держалась, не до Стеньки было. Лишь дед Увар «вожжался» с внуком. Он-то и поведал мне эту тайну.
— В старое время шарманщики по деревням ходили, — рассказывал он. — Шарманка, известное дело, инструмент несложный. Пока рукоятку крутишь — поет, бросил — молчит. И песня в ней одна заделана. А сейчас механизация и техническая революция, робить неохота, а есть надо и веселиться — тоже. Вот они и напокупали себе магнитофонов с лентами. Ревет, сукин кот, хоть сутки, хоть двои. Так бы подошел к етому волосатому, вырвал бы из рук шарманку да по башке его этой штукой… Нельзя… А Стенька наш способ борьбы нашел с етими холерами… Полмесяца вагоны разгружали с дружками, деньги — на книжку, да я сорок рублей дал… Купили они, значит, «маг», как сказал Стенька, самый мощный. Напели на пленку собственные песни под гитару. Вышли на улицу. Город есть город. Народу полно. Включили машину на полную катушку. И понеслось:
Ну, сразу тут и толпа. Все остальные шарманки — ни в какое сравнение со Стенькиной, а потому заткнулись. И милиция тут как тут. «Пройдемте!» Стенька — парень уважительный, вежливо так попросил милиционера подержать магнитофон, а сам через изгородь перемахнул и убежал. Милиционер, пожилой человек, не сумел выключить эту адскую машину, ну и стоит с ней, а она поет.
В институте хотели Стеньке за это взбучку дать, а я считаю — не за что… Только обезьяны могут подражать… Презирать родное, впитанное с молоком матери — это, паря, дико.
…Увар Васильевич доволен внуком. Усы у него топорщатся, а в глазах смех. Добрый старый Увар Васильевич! У него все свое, все — нетронуто и своеобычно. И постоянно от него какая-то уверенность излучается.
…Пять дней я ходил по урокам в Рябиновской школе. Сопоставлял прошлое с настоящим и, может быть, потому что начинаю стареть, многое у меня вызывало раздражение. Завуч Мария Никитична, строгая, гладко причесанная, одетая в какую-то полумужскую форму, тяжело стучала дверями учительской и не стесняясь кричала на новую учительницу:
— Это невозможно, Екатерина Сергеевна! С вашим классом заниматься — каторга. Шумят, безобразничают. Примите меры… Как только класс передали вам, так все учителя стали жаловаться.
— В чем дело? Кто вас так раздосадовал? — краснела Екатерина Сергеевна.
И мне было неловко за нее, такую молоденькую, сделавшую в жизни совсем немного. Она приехала к нам с верой в людскую доброту. И она видит сейчас, что люди мучаются с ней и страдают из-за нее. И, честное слово, мне показалось, что она готова умереть, лишь бы не выслушивать бестактные слова завуча. Я молчал. Хотя мне следовало бы заступиться за начинающую учительницу. Почему же только она одна должна «принимать меры»? Нельзя вместе с этим и обидеть Марию. Она от души старается наладить порядок в школе. Но не могут они со Степаном Крутояровым перевернуть все. Тем более, разные они люди и идут к цели с противоположных сторон. А учителя, это явственно заметно, относятся к директору и завучу учтиво и холодно… Характеры у рябиновских учителей (как впрочем и у всех других) разные. Но должны же они жить в ладах с педагогикой. Веселый ты или мрачный, спокойный или раздражительный — не забывай о главном: дети смотрят на тебя!
Я беседовал с учительницей русского языка и литературы Клавдией Петровной, ходил к ней на уроки. Что сказать? После Светланы Крутояровой тут полный развал. Очень верно изрек один великий: «У слабого учителя ученики глупеют». Клавдия с виду печальна, но с учениками грубит и жалит каждого больно. Откуда у нее это? Ответ скрывается в чем-то личном. Чувствуется, женщина безмерно несчастна, оскорблена жизнью, исплакала все слезы… Я ее давно знаю… Знаю, что когда-то в институте ждала чего-то необычного, но ничего не получилось. Осталась одна скорбь. Нести ее детям?
Она созналась мне с прямолинейностью необыкновенной, чего раньше с ней не бывало: «Да, Сергей Петрович, я несчастна. А школа? Школа для того, чтобы как-то существовать. Могут ли мои ученики знать материал на «пять»? Конечно, нет! На «пять» я и сама не знаю и знать не хочу».
Перед отъездом я долго беседовал со Степаном. Я рассказал ему о всем виденном в школе, слышанном и созревшем в результате проверки. Советовал. Но он слушал меня плохо. Понимаю его состояние: не может забыть гадкую встречу с Завьяловым. Конечно, Завьялов в тот раз бросил мне вызов. Но я не стал горячиться. И даже не переделал формулировку в приказе. Я «обрабатывал» Степана. Много сил потратил на это. И вот результат. Степан Крутояров вернулся в Рябиновку, но обида, «подстроенная» мною, торчит у него в душе. И мои добрые слова не доходят…
Я уехал из школы после инспекторской проверки, исполнив все, что требуется. Только не осталось в сердце удовлетворения и уверенности. Не раскрылся Степан. «То, что вы рекомендуете, — честно сказал он, — попробуем сделать. Не получится — увольняйте!»
Видел я на лице его осуждающую улыбку».