— Школа сейчас — место встреч, выпивок и свиданий. С первых дней Степан прикормил у себя Галю Кудинову, а сейчас в его квартире проводит ночи биолог Екатерина Сергеевна.

Повисла в зале тишина.

— Дай-кось мне слово, Егор. — На трибуну, никого больше не спрашивая, шел Увар Васильевич. Борода его раскудлатилась, усы повисли, но голос был бодр:

— Вот до чего можно дожить, земляки. Выпивохой стали называть и жуликом. Вот оно какое дело… Говорят, не до поросят, когда саму свинью палят… Только я вам скажу, дорогие товарищи, нельзя напраслину на нашего нового директора нести. Обидеть человека легче легкого. Ни одного слова верного в разговорах Марии Никитичны нету. А это ведь нехорошо. Степан Павлович, хотя он и внучек мне доводится и хвалить бы мне его не пристало, но по прямости скажу: парень сурьезный. И спрашивает он со всех крепко, а потому такая крепость некоторым не по душе пришлась. И Мария Никитична, конечно, бежала к своему Завьялову. А тот, нет, чтобы пожар затушить, — маслица в огонь подкинул. Ну и поехало… Не прав, бают, волк, что овечку съел, да не права и овечка, что близко к лесу ходила. Мы понимаем, что Мария Никитична много годов в нашей школе работает. Но бьют не по годам, а по ребрам. Раз такую несправедливость стала нести на безвинных — добра не жди. Ну, а если так, то, господи благослови, не надо держать такого человека в своей артели… Я лично старый. Меня осрамить толку мало. Но тех, кому еще расти, зачем же дерьмом окатывать, Мария Никитична? Они к вам с добрым, а вы к ним — с ухватом!

Увар Васильевич дорвался. Лицо его стало краснеть, а чистая лысина заотсвечивала.

— Оно, конечно, Завьялову завидно и обидно, что его с директоров выперли, но сам виноват. Чего же на нового директора людей науськивает? А Мария Никитична — баба есть баба… Хоть худой мужик, но завалюсь за него и не боюсь никого… Вот и чешет напраслину!

— Прекратить! — Жилистая ладонь Кудинова взлетела над столом. Но Увар Васильевич не дрогнул и будто совсем не расслышал Егора.

— В одна тыща девятьсот шешнадцатом году одна такая…

— Да ты кончишь или нет? — Егор стал хлестать по столу.

— Я правду говорю, — огрызнулся Увар Васильевич. — И ты не ори. Мы с тобой телят вместе не пасли. Сродственность у нас с тобой одна, правда, есть: когда детками были, под одним солнушком штаны сушили!

По залу пошел сначала легкий гул, потом он перешел в неровный и неясный рокот, а потом все грянули хохотать, будто освободившись от какого-то неимоверно опасного и тяжелого груза.

Егор охолонул:

— Я не ору, Увар Васильевич, ты это запомни. Я порядка требую. Чтобы регламент соблюдали. Ты уже двадцать минут разговариваешь.

Поднялась из-за стола президиума Мария Никитична. Набросила на плечи беличью доху, прошла к выходу.

— Все, я кончил, — сказал Увар Васильевич и пошел на место.

В зале зашумели негромко и несердито, как будто бы не было никакого инцидента, не было выступления взбешенной Марии Никитичны и хитроватого Увара.

И опять Степан ошибался, подумав, что собрание сорвано, скомкано и что вместе со своей школой и учителями он опозорился навсегда. Нет, родители выступали спокойно, не раздражаясь.

Павел Крутояров, завершая прения, посоветовал учителям «поменьше шуметь, побольше работать, потому что дерево да учитель, два предмета, узнаются по плодам».

— Чему вы ребят научите — это для нас не все равно, — налегал он на учителей. — А кто мешать будет, нам скажите, народу, всей Рябиновке… И на Марию Никитичну тоже не сердитесь. Это, Увар Васильевич, вас касается. Вылечиться она должна в вашем коллективе. Только лекарями надо быть умными. Вот так.

После родительского собрания, веселого концерта, Степан проводил всех, в том числе отца и Егора, до дверей. Ушел в свой кабинет. Рябиновка! Он знал ее с детства. Купался в озере, бегал в школу. Он многих и сейчас называл и величал по имени-отчеству. Он не знал только ее силу, ее не зависимую ни от кого гордость и ум.

Степан почувствовал смертельную усталость. «А ведь это только начало!» Но он сейчас был полон сил, он был способен помогать людям и руководить людьми. Он сознавал, что рождается для другой, более зрелой жизни.

…Шла по коридору женщина. Стук ее каблуков приближался, и Степан повернулся лицом к вошедшей. Он знал, что это идет Катя Сергеева.

— Ты напиши приказ обо мне! — сказала она. — Я уезжаю.

Он слушал ее голос. Кажется, даже не голос, а глухие посвистывания ветра за окном, метель.

— Я знал, что струсишь.

— Напишешь приказ? Или я уеду без него.

— Хорошо. Я напишу. Но не в середине же учебного года. А как же ребятишки? Они ждали почти всю первую четверть. И бросишь?

Ветер налетел с такой силой, что Степану показалось, будто вздрогнула вся школа, и серебряная печь, и Катя Сергеева, закрывшая платком глаза.

Глава пятая

Зауралье — край ковыльных степей, березовых колков да камышиных озер. Богатый край: в апреле — водой, в ноябре — пивом. Кончается страда — и запозванивают бубенчики в селах, зальются баяны на свадьбах. Так до самого Нового года, а то и дальше. На «Волгах», увитых лентами и украшенных разноцветными пузырями, в сельсовет на регистрацию уже не ездят. Не принимают новую технологию венчания ни молодые, ни старики. Обязательно подай тройки: буланых, серых, вороных да еще каурых. Насядут в кошевки, устланные коврами, и знакомые и незнакомые, и шеркунцы, начищенные до блеска, заиграют. И поехали…

Когда Виталька Соснин слышал эти сливающиеся в одно звуки, в груди его начинал расти твердый больной комок. Виталька представлял себя женатым человеком, заботливым, преданным мужем. Дядя Афоня и Зойка жили еще не отделенными, и не было на свете еще и Зотьки, и Ефремушки, а Витальку обжигала неистовая зависть к дяде. Каждый вечер Афоня уводил к себе в маленькую горенку-боковушку стройную белокурую Зойку, и Виталька видел в приоткрытую дверь, как сбрасывала она халат и ложилась с дядей на кровать. Виталька слышал затаенное дыхание и непонятные стоны и негодовал на Афоню, причиняющему какую-то боль Зойке. Утром Зойка появлялась из горенки счастливая и свежая в своем легоньком немецком халатике, и Виталька успокаивался.

Зойка ходила на сносях, и у нее вскоре родился ребенок, и была болезнь — грудница. Виталька помнит, как переживал Зойкино горе дядя, как целовал ее красную, нарывающую грудь и Зойка говорила, что ей от этого легче.

Виталька ставил себя на дядино место и готов был сделать ей, своей жене, все такое, чтобы было легко. Все прошлые Виталькины запинки отступали назад, оставляя только тепло.

В ту незабываемую ночь, когда малиновые зори сходились, будто влюбленные, и когда отец и Павел Крутояров говорили с Виталькой строго, сработал в его голове какой-то ранее зачехленный боек: «Я докажу. Я разве хуже других. Да я этот проклятый «ЗИС»… Не я буду, если не починю!»

Виталька возненавидел «ЗИС» смертельной ненавистью, одушевил каждую его деталь и во что бы то ни стало хотел заживить все болезни, чтобы отомстить потом. Но «ЗИС» был тоже не из «робких», он отвечал Витальке взаимностью: больно бил рукояткой по рукам, терял совершенно неизвестно куда искру. Нашла коса на камень. Виталька не отходил от машины дни и ночи. И через три недели завел ее, пролетел по улице, распугивая кур и собак. Он еще долго «измытаривал» своего «врага» на поскотине, а когда пригнал к гаражу и заглушил двигатель, сказал, улыбаясь: «Не машина. Чудо». И ласково погладил теплый капот. Никто не сказал Витальке: «Молодец! Здорово!» Все приняли это как должное, как само собой разумеющееся. Только председатель Крутояров подмигнул хитровато: «Вот это по-гвардейски».

Отпенились сады и рябиновая согра, а зори были все такими же приветливыми и щедрыми. Темп, взятый на ремонте, можно было бы и ослабить. Но Виталька закусил удила. Раньше всех оживал в гараже его «Захар», раньше других уходил под погрузку, и шоферы подшучивали: «Ты не ночуешь ли с ним в обнимку?» — «А что, прикажете ждать, пока у ваших баб квашни выкиснут?»