Димитрий играл на своем пианино днем. Ему оборудовали «музыкальный салон» в лачужке позади огорода, и музыканту приходилось перекрывать аккордами гомон настоящего птичьего двора. По вечерам же отец занимался химией в Школе искусств и ремесел.

Дядюшка Фредди открыл мне позже, что в те времена его племянник тайно встречался с членами террористической организации, которые регулярно устраивали сходки в помещении, где прежде выращивались шампиньоны, а теперь преобразованном в винный погреб. Он рассказал, что пещерная группка собиралась в Карьер-сюр-Сен, по адресу: Офицерская, 26, — и что намерения ее были очевидны: убить Ленина и посадить на трон царевича. Рассказал, что папа тогда пошел изучать химию с единственной целью: выучившись, он сделает адскую машину, с помощью которой превратит лысого тирана с его бороденкой в кровавый бифштекс, полетят клочки по закоулочкам. «Если бы Димитрий не познакомился с твоей матерью, — заключил дядюшка Фредди, — быть бы ему одним из самых великих преступников в современной истории!»

Каждое воскресенье Альфред со всем семейством отправлялся на Монмартр, где собирались нищие и богемные, но сильные радостью жизни художники. Марсель Эме[6], Жен Пол[7], доктор Детуш[8] и Чарли Флэг, ставший лучшим другом моего папы… Сюда — в эти пока еще вполне деревенского вида края — приходили и девушки, причем немало. Кого тут только не было: вот гризетка, вот синий чулок, а вот и синий чулок, в свою очередь, уступает место танцовщице с Пигаль…

Именно здесь, на танцплощадке, и встретил однажды во время довольно пьяной прогулки Димитрий семнадцатилетнюю начинающую артисточку по имени Виолетт.

Пианино на танцплощадке было, но музыкант играл отвратительно, и дядюшка предложил племяннику сию же минуту подменить неумеху. Папа, естественно, согласился.

На том повороте жизни мой будущий отец внешне страшно напоминал какого-нибудь демонического персонажа Достоевского: бледный, изможденный, с лихорадочно пылающим взглядом, волосы цвета воронова крыла, разметавшиеся по высокому лбу, — словом, было в нем все, чтобы решительно нравиться новым друзьям-маргиналам. Но не только им…

Димитрий стал играть. Когда дело дошло до штраусовского вальса «На прекрасном голубом Дунае», он заметил, что юная Виолетт глаз с него не сводит.

— Что же вы не танцуете? — удивился отец.

— А с кем мне танцевать? — вопросом на вопрос ответила девушка. — У моего кавалера руки заняты!

Это была любовь с первого взгляда.

Весной 1925-го мои родители поженились, не обратив никакого внимания на бабушкин запрет, и, в ответ на это, последняя сразу же яростно возненавидела невестку. Отец взял в свидетели Чарли Флэга, а мама — Эвелин Ламбер, актрису, двойника Арлетти.

Виолетт родилась на юге, у Средиземного моря, она была сразу и отчаянно веселая, и очень сдержанная. Мой французский дедушка, отец Виолетт, погиб во время Первой мировой, бабушка и прабабушка после его гибели стали торговать рыболовными снастями и наживкой — они держали лавочку то ли в Сете, то ли в Нарбонне, я никогда толком не знал. А потом они обе умерли от испанки. У юной Виолетт не осталось ни брата, ни сестры, ни тетки, ни дяди. Зачем ей понадобился Париж, как она добралась до столицы, — тоже понятия не имею, но всегда слышал от папы, что Виолетт приехала специально для него. У мамы не было образования — недостаток в глазах свекрови и сам-то по себе непростительный, а к тому же еще больше отягчавший главное преступление злодейки против ее величества Анастасии: «Она отняла у меня сына!»

Вскоре произошло знаменательное событие: папа получил работу. Узнав, каким пиротехническим безумием одержим ее новоиспеченный муж, моя будущая мама умолила его не взрывать Ленина, применить свой диплом к целям менее безрассудным. Впрочем, сопротивление отца было не слишком упорным: заговор тем временем раскрыли, и тайное общество на Офицерской улице распалось. Очень кстати оказалась и весть о том, что Владимир Ильич, сраженный односторонним параличом, отдал концы в Нижнем Новгороде[9], освободив место для товарища Сталина.

Итак, отделавшись от разрушительных склонностей, папа отправился работать — на заводы Пате-Маркони в Шату. Его назначили ответственным за гальванопластику, и он принялся изготовлять диски Альфреда Корто[10], Дину Липатти[11] и некоего Владимира Горовица, который только-только взволновал, как говорится, общественность своими выступлениями на европейских подмостках.

Моя бабушка, которая никогда не отрекалась от мечты о сыновней славе, увидела в этом лучший рычаг, какой только мог подвернуться. Немедленно изменив своим убеждениям, она, во времена Киевской консерватории клеймившая позором и неустанно поливавшая грязью бывшего папиного соперника, переметнулась в другой лагерь и с каждым днем становилась все более рьяной поклонницей Лопоухого. Ларчик открывался просто: она намеревалась воспользоваться Горовицем как механическим зайцем, чтобы, пустив его вперед, вынудить папу устремиться к той же цели. И весь расчет был на то, чтобы, разбудив гордость Димитрия, оторвать его от жены, этой третьей лишней, и — в темпе allegro vivace — вернуть гения пианизма к заброшенному фортепиано.

Анастасия принялась собирать статьи из газет, где описывались успехи молодого украинского чуда. Это был 1926 год, и Горовиц, недавно сбежавший из «красного дома», приступил к завоеванию Парижа.

— Вот послушай, Митя, он уже дал сольный концерт в салоне Жанны Дюбо… Исполнял «Грустных птиц» и «Игру воды» Равеля в присутствии самого композитора! И тот от всего сердца расхваливал Володю… 12 февраля и 12 марта он выступает в зале бывшей Консерватории… а 24 марта — в Гаво, а 30 мая в зале Земледельцев…

— Вы знакомы с Горовицем? — удивилась моя мама.

— Нет, мадемуазель, это Горовиц знаком с НАМИ!

Бедная мама! У нее и так в зубах навязло это бесконечно повторяемое в разных падежах, трескучее и надменное «мы», это слово, вводящее в семью элитарную систему и напрочь исключающее ее самое из круга людей, достойных дышать одним воздухом с Радзановыми. Чего она только не делала, стараясь завоевать расположение Анастасии! Чего только не делала — вполне безуспешно: можно было подумать, будто любой поступок Виолетт, имевший целью умаслить драконшу, оказывает обратное действие, не усмиряя, а разжигая ярость последней. Свекровь просто не выносила эту актрисульку-недоучку, эту дочь и внучку торговок дождевыми червями, она отказывала плебейке в статусе цивилизованного человека и относилась к ней хуже, чем если бы Димитрий нашел себе жену на помойке.

И к сыну вдовствующая императрица обращалась, как правило, только по-русски, хотя он-то откликался на французском, решительно отказываясь играть в эти игры.

— Говори нормально, мама, прошу тебя, и отвечай, когда Виолетт тебя о чем-то спрашивает.

— Ну, — снисходила Анастасия, — ну, скажем, Горовиц приходил к моим сыновьям. Мы были киевляне, а он из Бердичева, и у бедного мальчика из такой жалкой дыры всего-то и было радости, что поиграть в нашем доме. Но, разумеется, теперь, когда прошло столько времени, когда он пережил столько ужасных событий, Володя вряд ли вспоминает наши музыкальные дуэли и каникулы на берегах Лемана…

Благодаря тому, что с тех пор, как папа нашел работу, деньги поступали регулярно, «чертова семейка» смогла перебраться в дешевую квартирку в Шату, в кирпичном доме под номером 4 по улице Рибо. Это было так называемое социальное жилье, которое город предоставлял малоимущим. И самым прекрасным в концертах Горовица было то, что они позволяли парочке хотя бы несколько часов пробыть в своем тесном гнездышке без настырной свекрови.