А вот самое любимое занятие — забираемся на широкий подоконник в одном из закоулков (их много в институте, и очень симпатичных, располагающих к беседам) и слушаем стихи нашей поэтессы Клеопатры, Клары Заклинской. Человек она горячий, сплошные эмоции, ногти грызет с остервенением, денег никогда нет, но стихи действительно хорошие, и читает без всяких вывертов. Рада я, что встретила ее через десятки лет, будучи профессором и читая античную литературу на Высших литературных курсах Литинститута Союза писателей (на Тверском бульваре, дом знаменит — в нем родился Герцен). Среди поэтесс-слушательниц — а там были и Римма Казакова, и Новелла Матвеева (повышали на курсах квалификацию! вот чепуха — талант живет сам по себе, какая еще квалификация?!) — подошла ко мне Лариса Романенко. Ну и чудеса! Да это наша Клеопатра Заклинская. Живет в Прибалтике, замужем за военным. Фамилия, естественно, другая, а вместо Клеопатры стала Клара Ларисой. Заново познакомились, и я получила в дар хорошую книжечку стихов «Лесные колодцы» (Рига, 1967) (она у меня и сейчас в шкафу). Вышла из нашего узкого кружка настоящая поэтесса. Приятно вспомнить.

Конечно, главное мое прибежище — библиотеки, особенно Историческая, и Иностранная, знакомые мне с первого курса. Там можно сидеть целыми днями — народу мало, время еще военное, за науку многим хвататься рано.

Вот когда с войны придут жаждущие учебы и науки, залы сразу наполнятся, а сейчас благодать. К тому же наши студенты языки иностранные знают плохо, а я могу читать на нескольких, поэтому книг — изобилие. Тут и французов изучаю — диплом пишу у Л. В. Крестовой, как упоминала выше, тут и почему-то привлекающий меня историк Средних веков Огюстен Тьерри[208], а я Средние века люблю и мечтаю ими заниматься, хотя и древность греко-римская меня властно притягивает — вот бы поэзией греков или историей Римской империи, эпохой Цезаря и Августа заняться! А кроме того, русские символисты и Иннокентий Анненский — сколько я их переписывала в свои сшитые самодельные тетрадочки из шершавой, серой, неведомо откуда добытой бумаги (чисто хозяйственная документация, выброшенная за ненадобностью) или на выдранных из книг и словарей последних чистых страницах «для заметок», а то и между строк какой-нибудь завалящей брошюры — все можно приспособить, если нуждаешься.

В библиотеке не только книги. Там мы назначаем встречи с друзьями, свидания. И там же, прихватив с собой что-нибудь съестное, перекусываем — кипяток есть всегда. Не институтская аудитория, а залы библиотечные — вот где главная моя школа на третьем и четвертом курсах института. Совсем неожиданное, но радостное свидание подстерегает меня в старом здании Ленинской библиотеки. Очень я его люблю, этот большой зал с антресолями для людей ученых, известных. Но нас, студентов, уважают, привечают (служители еще сохранились старые, не то что нынешние, непонятно почему попавшие в библиотеки, озлобленные и наглые девицы — деться, видимо, некуда), помогают всячески. Сколько книг, альбомов, журналов я там перечитала на разных языках! И вот никак не могу найти одно издание; решила: пойду-ка к библиографической старушке — она все знает. Поднимаюсь по винтовой лестнице вверх, где библиографический скворечник (люблю эти старинные лестницы, и в нашей квартире на Арбате есть такая, старинная). Оглядываюсь, а старушки нет. Обернулась она, как в сказке, в молодую прелестную скромницу. Взглянула на меня, и мы уже обнимаемся и целуемся тихо, тихо — не шуметь. Это мой давний друг, сестра моего романтического друга в седьмом классе, Вадима (вместе за одной партой несколько лет), Туся (она же Инна по-настоящему) Штерн-Борисова. Началась наша трогательная дружба, скрепленная прошлым и тем чувством, которое питал к Тусе мой брат-изменник. Она ничего не забыла. Мы ездим к Тусе на дачу — лето жаркое, и мы среди поля, под небом со всех сторон открытым, пределов нет, на травке под кустами все рассказываем друг другу, печалимся, и кажется, что прочнее никогда не будет дружбы. Ан нет. Помешали Лосевы. Встреча с ними отодвинула в тень и Тусю-Инну, но сердце до сих пор тоскует, почему нельзя соединить вместе близкие, дорогие мне души? Почему? Нет ответа[209].

Библиотеки устраивают вечера, куда приглашают известных людей. Запомнился один — в «Историчке» — встреча с генералом Алексеем Алексеевичем Игнатьевым (1877–1954), графом, русским атташе в Париже еще до революции (1908–1917). Приняв сторону Советской России как продолжения России имперской, граф помог сохранить в банках Франции 225 миллионов рублей золотом (сведения из энциклопедии), принадлежащих Русскому государству, и уже с 1927 года обосновался в советском торгпредстве в Париже — оказался очень дельным и дальновидным человеком.

Оказав столь важную услугу советской власти, он вернулся в 1937 году на родину, принят был как герой, и все мы зачитывались его книгой «Пятьдесят лет в строю» (она выходила первым изданием в 1939–1940 годах) — ну как же, придворная и высшая военная среда, Пажеский корпус, кавалергарды, адъютантство при генерале Куропаткине в Русско-японскую войну, дипломатические миссии в Скандинавии и Франции — увлекательная жизнь. И вот мы видим очень бодрого (ему под семьдесят) генерала, с гвардейской (не советской) выправкой, рост под два метра, совсем как, судя по фотографиям, великий князь, главнокомандующий русской армией Николай Николаевич Романов (да и Николай I и Александры II и III отличались высоким ростом; исключением был скромный император Николай II — на то его предки генералы, а он только полковник). Прибыл граф с супругой, молодящейся старушкой в какой-то старомодной огромной шляпе (она бывшая эстрадная певичка, но всю жизнь вместе). Нас поразил язык выступавшего перед нами графа — русский язык, сохранившийся в своей чистоте с далеких времен (так, между прочим, говорил в Московском университете профессор моей кафедры классической филологии Александр Николаевич Попов; его приглашали обычно в Малый театр проверять речь актеров, играющих в пьесах конца XIX и начала XX века), а помимо того, он как аристократ грассирует слегка и русские слова французского происхождения произносит именно по-французски. Замечательно, что он советскую власть именовал «советским режимом» и произносил это regime так изысканно и аппетитно, как будто никакого отношения к Советам не имеет. Ему задавали вопросы, он снисходительно (с высоты своего огромного роста) отвечал, a madame кивала головкой, и перья на шляпе колыхались. Все дружно провожали эту экзотическую в наших глазах пару. Зато запомнилось.

Кончалась студенческая жизнь, но меня, как ни странно (анкета плохая, а как известно, у нас главное — анкета и отдел кадров), рекомендовали в аспирантуру. Думаю, что дело было не в моих отличных отметках, курсовых и дипломной работе, а в Александре Зиновьевиче, который перед своим отъездом в Ойрот-Туру обещал маме помочь ее дочери.

И, как всегда, вопрос: в какую же аспирантуру, на какую кафедру? Не знаю, как быть, какой путь выбрать. Меня привлекают и Средние века (конечно, Запад), и мир прекрасных богов, героев, поэтов, владык и завоевателей — Древняя Греция и Рим. Начинаются переживания, раздумья, советы, даже переписка с дядей Леонидом Петровичем. Владимир Иванович Чичеров, мой давний благожелатель (о нем выше), советует заниматься античностью, древнее как-то безопаснее (он ведь знает мою биографию), тем более что в институте открылось новое отделение, классическое, и кафедрой заведует профессор Николай Федорович Дератани[210], который перед самой революцией защитил магистерскую диссертацию об Овидии на латинском языке, последнюю в Московском университете. Я еще новичок в хитросплетениях человеческих отношений, и особенно с подкладкой интриганской. Я ничего не знаю о профессоре Дератани, который принесет много страданий и Алексею Федоровичу Лосеву, и мне, — настоящий злой гений.