Встретили приветливо и Мария Евгеньевна, и ее супруг Владимир Эммануилович (старше ее лет на тридцать, но разница незаметная, оба седые), некогда известный правовед, давно не у дел. Он сразу назвал меня «девочкой», а она «татарской царевной». Так мы подружились.

Любили почему-то в сумерках читать подряд всего Горация — обе не хотели при электричестве читать давние и такие свои, близкие стихи. А потом пили чай (днем кофе), и почему-то разливал его дрожащей рукой Владимир Эммануилович. А то Мария Евгеньевна вела меня в заманчивую каморку, сверху донизу все четыре стены в книгах, и мы с ней выбираем, что бы такое нам почитать «просто так», все равно на каком языке, и мне дарили симпатичные книжечки (обычно из дублетов). Так я стала обладательницей знаменитой в мире средневековых мистиков книги Фомы Кемпийского на французском языке «Imitation de Jesus-Christ»[213]. А то Мария Евгеньевна садилась за пианино, да не простое, а концертное. И мы, наслаждаясь музыкой, вдруг вспоминали, что сегодня вечером играет Генрих Нейгауз в консерватории, и быстрым шагом — туда.

Мария Евгеньевна — добрый и участливый человек, давняя, по 1920-м годам, знакомая Лосевых, а сейчас они вместе с Алексеем Федоровичем на одной кафедре. Алексей Федорович бывало удивлялся: «Как защищена со всех сторон Мария Евгеньевна». А ведь ее дед по матери знаменитый московский батюшка, отец Валентин Амфитеатров (его почитают будто святого), отец — Пассек — известная фамилия в русской истории, ректор Юрьевского (Тартуского) университета, муж — брат Игоря Грабаря — тут вам и духовенство, и ученые, и художники[214]. Но сама Мария Евгеньевна очень скромна, никакой гордости — забот много, Владимир Эммануилович требует большого внимания (хотя сам ходит в Ленинку, и я там с ним встречаюсь), да еще она помогает кое-кому из родни. Как-то раз прихожу, а Мария Евгеньевна раскладывает на диване кучки денежных купюр, распределяет (меня она не стесняется), кому что предназначено. Да еще большая забота — громадный кот Сюня, в честь которого издается забавная газета с помощью соседа по квартире, тоже ученого. Сюня настоящий идол, выступает важно, а больше благодушествует лежа. О забавной встрече с Сюней рассказывал нам с Алексеем Федоровичем профессор Борис Васильевич Казанский из Ленинграда, ученейший филолог-классик, с которым мы в дружеских отношениях[215]. Борис Васильевич останавливается в Москве у Марии Евгеньевны и спит на раскладушке. В первый же свой приезд он проснулся среди ночи от каких-то шорохов, сопенья и чего-то тяжелого и мягкого у своего изголовья. Борис Васильевич вскакивает в недоумении. А это доброжелательный Сюня решил ночью познакомиться с гостем и признал его своим.

Мария Евгеньевна любит что-то рассказать à propos. Читаем с ней об Островах блаженных и Элизиуме, так называемых Елисейских полях. И тут же весело: «А вот моя маленькая ученица, Танечка Миллер, приехавшая из Парижа, сразу поняла, что это за поля. Это знаменитые les champs Elysées в столице Франции». Или вдруг вспоминает (читая Горация), как в Вене ее угощали редкостным блюдом из слегка поджаренных в масле лепестков роз (die gebrannten Rosen).

Хвалит Мария Евгеньевна большой талант Миши Гаспарова и жалеет умницу Сесиль Топштейн (нигде не берут на работу, пятый пункт мешает).

Памятуя о моем увлечении Горацием, Мария Евгеньевна дарит мне тейбнеровскую книжку 1890 года и сопровождает ее обращенными к Горацию стихами Вольтера и дарственной надписью «Милой молодой поклоннице милого старого Горация, Азе Тахо-Годи, на память о М. Грабарь-Пассек». Мария Евгеньевна всегда все делала аккуратно. Она вырезала по размеру и цвету подходящую к титульному листу страничку, четким своим почерком переписала стихи Вольтера и приклеила к обороту переплета:

Во всех строчках каждое начальное А Мария Евгеньевна особо выделяла, и выглядел этот мадригал чрезвычайно изящно, и мне даже показалось, что Мария Евгеньевна выбрала именно эти стихи, так как некоторые заветы старика Вольтера ей в какой-то мере были близки: смерти не бояться, переносить нужду спокойно, жить в ладу с самим собой, помогать друзьям, слегка посмеиваться над враждебными глупцами и благодарить богов за ту жизнь, печальную или счастливую, которую они нам даровали.

Да, это не то что Гораций, это древний Гесиод, подумала я, все что надо для человека среднего. Ну да, «меру во всем соблюдай» — знаменитое изречение. Нет ничего нового под луной. Но что-то в этом близкое было и для Марии Евгеньевны. Недаром она переводила и любила Феокрита и сельскую буколику, да и Анакреонта. Наверное, мечта о мирной жизни и покое, а их-то и не предвиделось.

Я получаю миниатюрное немецкое издание «Anakreontische Lieber» (серия Amaltheo-Bucherei. Wien — Zürich — Leipzig, 1921), с изысканными иллюстрациями и оформлением Отто Фридриха (Bildschmuck von Otto Friedrich) и, конечно, автографом: «Милой Азе на добрую память от М. Грабарь-Пассек, 4 дек. 1958 г.». Или показывает мне верстку своего перевода Феокрита и сокрушается, что цензура не разрешает печатать (1945 год!) из-за якобы неприличий древнего поэта. Книга вышла в 1958 году и подарена с надписью от переводчика А. Ф. Лосеву. Мне же достался Анакреонт.

После моей докторской защиты (Мария Евгеньевна один из моих оппонентов) она дарит мне чудную старинную в росписи и золоте фарфоровую чашечку. Я и теперь любуюсь на это произведение французских мастеров с тончайшим рисунком Porte St. Denis.

Мария Евгеньевна преподает и немецкий в дипломатической школе (немецкий ее второй родной язык в прибалтийском варианте), она автор прекрасного учебника немецкого языка[216], ее почитают в Тарту, и каждое лето для нее там готова удобная комната ^[217].

Обозревая и осмысливая через десятки лет мои встречи с Марией Евгеньевной и восстанавливая разрозненные факты, когда-то от нее слышанные, я прихожу к выводу, что жизнь столь хорошо «защищенной» Марии Евгеньевны не удалась. Погруженная в мир высокой европейской культуры, с детства наделенная большими талантами (писала стихи на разных языках, переводила, рисовала, хорошо играла на фортепьяно, читала символистов и серьезные книги), с интересом к наукам и особенно к философии (училась на Высших женских курсах и писала о Вл. Соловьеве), она уже в 1920-е годы поняла, что с таким запасом знаний ей трудно найти место в советском обществе. Она оставила свои исследовательские стремления, хотя и пыталась одно время начать (если нельзя с Вл. Соловьева, то, может быть, с Гомера), но и это оставила, исписав несколько толстых тетрадей (я их видела). Поняла, что одно поможет — знание языков, и систематически стала приводить в порядок греческий и латинский, став ученицей (конечно, приватной) С. И. Соболевского. В общем, классическая филология ее спасла, а все остальное, что связывало Марию Евгеньевну с Серебряным веком русской культуры, взрастившим ее юность, ушло в тайники ее сердца, как, надо сказать, у многих ее сверстников, родившихся в конце XIX века. (Мария Евгеньевна родилась в 1893 году, 28 октября, а я 26 октября 1922 года, совсем рядом, почти в одни и те же дни. Может быть, потому нам так легко общаться?) Мария Евгеньевна не была ни действительным членом ГАХН, где могла бы проявить способности, ни даже членом-корреспондентом этой удивительной академии, все-таки просуществовавшей все 1920-е годы. Она таилась.